Лев Кассиль - Том 3. Линия связи. Улица младшего сына

– Ну, хватит тебе, идем, – сказал Никифор Семенович и повел Вову к себе в каюту. – А мама где? Наверху? – спросил он по дороге.

Володя молчал.

– Чего молчишь? Мама, спрашиваю, где? Глухой, что ли? Паром уши заложило?

– Я не знаю…

– Как так – не знаешь?

– Я один, – чуть слышно признался Володя. – Я все сидел и сидел один, ну в пошел к тебе… Я думал, мама тут. Я к тебе захотел… я соскучился.

– Ф-фу! – только выдохнул отец. – Ну, погоди, будет тебе сейчас от матери! Ключ-то ты где оставил?

– Он вот.

Отец, выхватив у него из рук ключ, побежал куда-то.

До Володи донесся его голос:

– Парфенов! Будь друг, снеси этот ключ в общежитие портовое, там небось жена с ума сходит. Галчонок этот мой удрал и ключ взял.

Парфенов спросил что-то, и отец ответил:

– Да у меня он. Я бы сам сходил, да мне скоро на вахту заступать. А потом, разве его можно одного тут оставить!

– Шустрый…

– Вот я возьмусь за него сейчас, за шустрого!.. Вернувшись в каюту, Никифор Семенович плотно закрыл за собой дверь, медленно прошел к столу, сел в вертящееся кресло. Володя угрюмо перебирал на занавеске у койки помпоны, похожие на огрубевшие одуванчики.

– Ну, Владимир, – начал отец, – давай разговаривать. Брось ты там занавеску щипать! Иди сюда. Что же это, Вова?.. Долго это у нас так будет продолжаться с тобой? Мать на тебя жалуется – сладу, говорит, с тобой нет… То чуть не утонул, то в каменоломню провалился, всех перепугал. А сегодня только ногой ступил на корабль – и опять тарарам на весь белый свет! Это, по-твоему, хорошо? И опять: мать сажает тебя в комнату, велит до вечера ждать ее, а ты самовольничаешь. Кто тебя сюда звал?

– Я не хочу на берег… – Володя хныкнул. – Папа, ты меня не списывай!..

– Будешь еще так безобразничать, и спишу мигом! Если хочешь быть на корабле, так изволь подчиняться. У нас тут дисциплина, брат! Ах ты, Вовка, Вовка, отчаянная ты голова! Ну, лезь сюда. Что, самому небось совестно?

Володя забрался на колени к отцу, и, хотя ему было уже совсем хорошо, он пробормотал: «Совестно», – сам в душе ужасаясь, до чего же он бессовестный, потому что никаких угрызений он в эту минуту больше не чувствовал.

– Ну, расскажи что-нибудь, – попросил отец. – Как ты там в садике занимаешься, как Валя? Ссоришься все с ней?

Володя, чувствуя, что все утряслось и наступил самый подходящий момент для разговора, пока не пришла мать, устроился поудобнее на коленях у отца и, заглядывая ему прямо в глаза, задал вопрос, который давно уже мучил его.

– Папа… – сказал он, – папа, а правда ты за градусник воевал?

– То есть как это понимать, в каком смысле за градусник? – удивился Никифор Семенович.

– Вот мама говорит, что ты воевал за градусник.

– Это ты чего-то, Владимир, сочиняешь.

– Ну честное же слово!.. Я, когда градусник разбил… ну, нарочно, так… а она говорит, это был общий, а папа воевал не за свой, а за общий градусник. И велела отдать потом.

– Погоди, давай-ка разберемся по порядку, – сказал отец. – Ты уж выкладывай все, как было.

Пришлось Володе рассказать всю историю с крапивой и термометром. Никифор Семенович, хмурясь, но с невольным уважением посмотрел на пухлые, отмытые ладони Володи в ласково взял его за кончики пальцев:

– Однако же! И вытерпел? Ведь она жжется, наверное… Больно, чай, было?

– Еще как!.. Нет, правда, не очень, так, чуть-чуть.

– Ну, вот что, – проговорил отец и стал очень серьезным. Лицо его как будто отвердело, и большие глаза под темными густыми бровями наполнились каким-то торжественным светом. – Вот что я тебе скажу, Вовка: хорошая у нас с тобой мамка! Это она тебе все правильно сказала. Она главное тебе объяснила, а мне уж мало что и осталось. Честно говоря, я бы с тобой и толковать не стал, если бы ты всю эту штуку с градусником ради самого себя сочинил. Оно и так дело вышло противное, но все-таки уж тут одно тебе прощенье, что действовал ради слова, которое товарищу дал. Только вот запомни на будущее: слово надо давать с умом, когда твердо знаешь, что в силах его сдержать. А ты сперва нахвастался, а потом уж пришлось тебе расхлебывать. Ну, а насчет своего да общего это тебе, Вовка, мать все верно сказала. Это она тебе хорошо объяснила, правильно: и за общий градусник мы воевали, чтобы для всех ребят детские сады были, и чтобы игрушки у всех были в тех садах, и градусники – за то, брат, тоже дрались. Ясно?

– Ясно.

– Ну вот то-то. И заруби себе на твоем курносом… – Отец легонько потрепал Володю за нос, но тотчас отнял руку и очень серьезно проговорил: – Лучше сто раз свое собственное отдать, чем то, что общим стало, над чем народ хозяйствует, себе присвоить. Мы, когда надо, жизни своей не жалели ради общего дела. А ты – градусник…

Володя взглянул в лицо отцу, облизал свои от волнения пересохшие губы и тихо сказал:

– А я знаю, папа, где ты жизни не жалел…

– Ну, ясно где: когда в гражданской воевали.

– Нет, я то самое место видел, где ты воевал… Я туда сперва провалился… Я, папа, честное слово, не виноват. Там даже корова дяди Василия один раз провалилась. Я как съехал – стал там шариться – мы в прятки играли, – а потом сверху свет пошел через дырку, и я прочел на стене, как вы с дядей Гриценко расписались, когда еще вы были партизаны.

– Брось! Быть того не может! – проговорил отец, откинулся в кресле и как бы издали посмотрел на Володю, словно художник, проверяющий точность картины. – Да неужели сохранилось до этих пор? Ты, признайся, не сочиняешь?

– Да нет, папа, ты слушай… Мы сперва думали – это про нас там написано, потому что там неразборчиво… и темно было. А потом, как я ртуть достал, мне Ваня поверил. И мы пошли туда опять с фонарем… Только мы маме не говорили, а то она меня заругала бы опять. И это вовсе оказалось не про нас, а про вас с дядей Гриценко. Так и написано: «Н. Дубинин», потом такая закорючка и – «И. Гриценко». Значит, про тебя с дядей. И под этим еще вот такие цифры, как на часах бывают. Сперва один час, потом девять часов, а потом опять один и опять девять. Это почему?

– То написано: одна тысяча девятьсот девятнадцатый год, сынок! – произнес Никифор Семенович, бережно снял сынишку с колен, встал с кресла, поднял на сиденье Володю, чтобы стал сын сейчас ростом вровень с ним, чтобы можно было разговаривать, как с большим.

А сам прошелся по каюте, словно помолодев, затем остановился перед креслом и положил обе руки Володе на плечи:

– Ну, Вовка, это такое ты мне сказал, прямо словно сердце теплом обдало… Погоди, подрастешь, все тебе расскажу.

– Папа, да я уж давно подрос… Я уж маме выше даже локтя. А сейчас я, смотри, даже выше тебя стою. Я все пойму. Вот увидишь!

– Ну, слушай тогда, коли поймешь. Слушай, Вовка, как мы в девятнадцатом году белую моль из Крыма выбивали. Дядя Гриценко лихой был пулеметчик. А я тогда из батраков в партизаны пошел. Белые Крым захватили. Понимаешь? Белогвардейцы.