Лев Кассиль - Том 3. Линия связи. Улица младшего сына

– Добрый вечер, Юлия Львовна! – сказали оба провинившихся.

– Здравствуйте, – отвечала Юлия Львовна. – Что это вы вздумали так поздно, на ночь глядя?

– Да, поздно, – пробормотал Володя. – На них скоро не воздействуешь… Ну, говорите, как обещали. Все уж говорите, чего там…

Он решительно повернулся к своим спутникам.

– Юлия Львовна… – начал Донченко.

– Юлия Львовна, – заторопился Кленов, – вот мы все – Миша Донченко, и я, и Володя…

– Обо мне можешь не говорить, я сам, – остановил его Володя.

– Юлия Львовна, – сказал Кленов и толкнул вперед Донченко, – мы просим у вас прощения. Это я первый начал, я больше не буду.

– А потом я уж… – тихо добавил Донченко.

– А я, вместо того чтобы на них воздействовать, сам начал смеяться… потому тоже виноватый. Я, Юлия Львовна, вовсе не отпираюсь. И мы решили сейчас пойти сперва к вам, а потом прямо к Ефиму Леонтьевичу… Только мы не знаем, где он живет.

– Ефим Леонтьевич очень плохо себя чувствует после сегодняшнего. Он больной человек, – сказала Юлия Львовна. – Я думаю, он уже лег. Сейчас я пойду постучусь к нему.

Все трое невольно попятились к дверям.

– А разве он тут?..

– Да. Ефим Леонтьевич пока что остановился в нашем общежитии, ему дали комнату. На днях ему обещали квартиру от горсовета. Только вряд ли она ему понадобится, потому что он как будто собирается уехать из Керчи.

Мальчишки переглянулись в смятении.

– Может, еще останется?.. – нерешительно спросил Володя.

– Мы его попросим, – подхватил Кленов.

– Вытрите ноги и проходите ко мне, а я сейчас погляжу: может быть, он еще не спит.

– А вы уже сами нас простили? – решил уточнить Володя.

Юлия Львовна пожала прямыми плечами:

– Ну, это там видно будет, это теперь все зависит от Ефима Леонтьевича: если он согласится простить вас, тогда уж и мне придется.

Она вышла из кухни, проводила мальчиков к себе. Светлана подставила ребятам стулья, а сама встала в сторонке, у стола, где лежали сложенные классные тетрадки.

– Поди, все отметки подсматриваешь? – съехидничал Володя. – Хорошо, когда мать учительница!

– Как тебе не стыдно, Дубинин! – возмутилась Светлана. – Ты что, маму не знаешь? Она ко мне еще строже, чем ко всем, и дома ни одной тетрадки не показывает.

За дверью послышались шаги, мальчики вытянулись, вскочив со стульев.

– Вот пожалуйте, Ефим Леонтьевич, – сказала учительница за дверью, распахнула ее и пропустила вперед Ефима Леонтьевича.

Ребята робко взглянули на учителя. Он был в том же пиджаке, что и утром, но, должно быть, без воротничка, потому что левой рукой придерживал на груди поднятый отворот.

Ребятам показалось, что Ефим Леонтьевич очень оброс за день – так потемнели его щеки, и глаза под очками были красные, словно обожженные.

– Здравствуйте. Вы ко мне? Что скажете? – тихо спросил учитель.

И Володя, став прямо перед ним, отвечал:

– Ефим Леонтьевич, пожалуйста, простите нас!

– А разве ты у них главный? – удивился учитель, вглядываясь в лицо Володи.

– Нет… Я весь день все думал. Я и папе все сказал, а он говорит: иди прямо и воздействуй. Я вот на них воздействовал, и они тоже теперь… Ну, говорите, что же вы молчите!

– Это я передразнивал, – еле слышно признался Кленов.

И опять Донченко тихо добавил:

– И я немного тоже…

– А я… – сказал Володя, – я тогда на них не повлиял, а стал сам… Моя фамилия Дубинин Владимир, – неожиданно закончил он и поднял голову, прямо глядя в лицо учителя. – И мы вас очень просим, чтобы вы с нами занимались по истории!

Ефим Леонтьевич беспомощно развел руками. Пиджак на груди у него раскрылся, обнажив что-то привязанное полотенцем – круглое, красное, булькнувшее водой. Поймав удивленный взгляд ребят, Ефим Леонтьевич обеими руками запахнул пиджак и извиняющимся голосом забасил:

– Это пузырь у меня тут с холодной водой. Сердце у меня, ребята, немного пошаливает, горячее чересчур… Вот я его и решил остудить. А теперь уж не надо! – И он словно из груди вырвал пузырь и отбросил его на стул. – Я, ребята, из той породы чудаков, о которых один поэт сказал: «Извиниться перед таким – значит стать его лучшим другом…» Ну, вообще-то пустяки. Раз, говорите, заниматься – так все в порядке. Будем заниматься, друзья.

– А в музей сходим? В лапидарий, на Митридат пойдем? – осторожно поинтересовался Володя.

– И в лапидарий пойдем, и на Митридат пойдем, и все облазим, и все будет хорошо. Верно, друзья?

И мальчики вместе со Светланой восторженно, раскатисто гаркнули:

– Верно!

Едва очутившись в темном дворе, друзья принялись от радости колотить друг друга и толкаться, а потом, обнявшись, плечом к плечу зашагали вниз по крутым темным улицам, распевая во всю глотку песню из кинокартины, которую они видели только в прошлое воскресенье:

Дома уже начали беспокоиться, когда на лестнице заскрипели перила, хватаясь за которые Володя в три приема перемахнул через все ступеньки, и вот он сам появился в зале с довольной, улыбающейся физиономией.

– Ну? – спросил отец, загораживая ладонью, как щитком, глаза от стоявшей возле него настольной лампы. – Грех с души, душа на место?

Володя уже расстегнул пальтишко: под ним алел пионерский галстук.

Это случилось вскоре после того, как Ефим Леонтьевич выполнил свое обещание и сводил весь класс в лапидарий.

Удивительные вещи открылись перед маленькими экскурсантами во время посещения музея. Прежде всего оказалось, что название «лапидарий» происходит от слова «ляпис», что по-латыни обозначает «камень». Поразительное дело: сколько раз Володя и его товарищи лазили по склонам Митридата, видели серые рубчатые колонны музея, иногда, разглядывая картинки в учебнике старших классов, находили на страницах изображения зданий с такими же колоннами и удивлялись, сколько везде было лапидариев. А оказалось, что музей в их городе по архитектуре своей скопирован со старинного греческого храма Тезея и внутри него хранятся источенные временем каменные плиты, надгробия, драгоценные для ученых, знаменитые на весь мир.

Самые озорные притихли, когда Ефим Леонтьевич вместе с руководителем музея – смуглым и светлоглазым человеком с седыми, коротко подстриженными усиками – повел ребят мимо монументов, гробниц, каменных ванн и плит, огромных кувшинов – амфор и пифосов, внутри которых можно было бы поместиться целому пионерскому звену. И странно было думать, что все эти вещи сделаны руками людей, которые жили тут же две с лишним тысячи лет назад. Диковинные украшения, искусно вырезанные на камне цветы, узоры, боги, галеры, изображения грифонов (львов с орлиными головами), фигуры воинов, угловатые греческие буквы, обломки каменных скамей – все это хранило следы давно прошедших веков, когда Керчь была еще Пантикапеем, а Камыш-Бурун звался очень смешно – Дия-Тиритака. Но и тогда, в те далекие времена, в каменоломнях добывался светлый ракушечник, и из него строили города, дома и храмы. Из того же камня и теперь был выстроен город.