Лев Кассиль - Том 3. Линия связи. Улица младшего сына

– Папа, только ты по-серьезному слушай, а условимся, что без шуток.

– Какие тут могут быть шутки? – Отец сдвинул книги в сторону. – Ну, высказывайся, в чем дело?

– Папа, прошу тебя, будь человеком, возьми меня с собой!

– Вот, вот! – донеслось от стола, где была мать. – Только и слышу от него все дни. А тут еще убежать грозился.

– Куда это? – удивился отец.

– На военный флот. Буду юнгой у тебя. Плавать я умею – это раз. В тир я ходил – значит, стрелять научусь скоро – это два.

– Во-первых, если дело на счет пошло, так у тебя получилось пока не два, а полтора, раз еще только обещаешь научиться, – отвечал отец. – А главное, тебе там делать нечего. Ты дома тут больше пригодишься, я так считаю. За хозяина станешь. Мужчина!

– Ну тебя, папа, опять ты смеешься, а я серьезно…

– И я, Владимир, совершенно серьезно.

– Действительно, очень ты нам нужен, – присоединилась Валентина и тихо прибавила: – Полтора моряка.

– А ты помалкивай, ни два, ни полтора! – отрезал Володя.

В сенях залаял Бобик. На лестнице послышались шаги. В дверь постучали. Володя пошел открывать. Он вернулся тотчас же в залу, еще из передней крича:

– Дядя Гриценко приехал! И Ваня!

– А, добро пожаловать! На проводы угодили, в самый раз…

Пока Иван Захарович Гриценко, молчаливый, застенчивый человек, от которого сразу запахло на всю квартиру рыбой и табаком, присев на диван, неспешно беседовал с Никифором Семеновичем, Володя в уголке тихонько разговаривал со своим старым приятелем:

– Слыхал, Ваня, что по радио говорили?

– Ясное дело, слыхал.

– А я себе в дневник записал.

– А я и так помню, без записи.

– Да и я помню. Только это для истории потом будет, У меня все записано от Совинформбюро.

– Покажи.

– После покажу, там не все разборчиво; я карандашом. А как чернилами обведу, покажу. Ну, как у вас там, в Старом Карантине?

– У нас там ничего особенного не заметно, а вот в Камыш-Буруне кругом маскировка понаделана, так fie узнаешь теперь…

– Так, – спрашивал тем временем дядя Гриценко у Никифора Семеновича, – значит, обратно подаешься? В военный флот? По молодой своей привычке…

– Да, на свой боевой, Черноморский, – отвечал Никифор Семенович. – Четырнадцать лет прошло, как демобилизовался. Я сразу заявление подал, чтобы идти добровольно, да в порту дела задержали. Никак не отпускали. Ну, уж сегодня я всем заявил, что больше дня не останусь тут. «Давайте, говорю, отпускайте, как хотите». Отпустили, Имею про себя думку: попрошусь на свой миноносец. – Он наклонился к Гриценко, заговорил тихо: – Иван Захарович, по родству, по дружбе, пригляди тут… Поручаю тебе моих – все семейство. Имею на тебя надежду.

– Будь уверен, Никифор. Воюй, плавай со спокойной душой. О твоих позабочусь – так не бросим, в случае чего.

– И за Вовкой, прошу, присмотри, у него все думки насчет фронта замечаются. Прыткий больно. Ты уж тут твердой рукой…

– Про то не думай – придержим.

Вечером Дубинины вместе с обоими Гриценко провожали Никифора Семеновича. Отец держался браво, был он уже по-военному подтянут; во всей его повадке снова проступила та лихая молодцеватость, которая свойственна военным морякам. Он поглядывал то на дочь, то на сына, улыбался с некоторым смущением, как человек, который чувствует себя в центре внимания, рад этому, но в то же время стесняется, что доставил людям столько хлопот и волнений. Он старался отвести взор от бледного, неподвижного лица жены, но все время чувствовал на себе неотрывный взгляд ее глубоко запавших за день, остановившихся глаз.

Два раза ударил вокзальный колокол. Стали прощаться.

– Ну, счастливо тебе воевать, чтобы не хуже, чем в девятнадцатом, – пожелал дядя Гриценко, тряся руку Никифору Семеновичу. – Ни пуха тебе, ни пера, завтрашний адмирал!

– Счастливо и тебе оставаться… Будь здоров, бывший пулеметчик… Может, и тебе выйдет старое вспомнить. Еще до генерала дойдешь, – отшутился Никифор Семенович и, показав глазами на своих, добавил тихо: – Уговор ваш насчет моих не забудь!

– Насчет этого не сомневайся, – отвечал Гриценко. – А вот ты погоди шутковать… Ты про меня как сейчас сказал? Бывший пулеметчик? Что ж, было дело; приходилось и в германскую и в гражданскую. В случае чего, если и до меня черед дойдет, мой год выйдет, возражений не имею – я строчить из «максима» не разучился. За первого номера хоть зараз сойду.

Залился кондукторский свисток. Все, кто был на перроне, невольно подались к вагонам, словно провожающие хотели схватить поручни вагона и удержать поезд хоть еще немного у вокзала.

– Ну, главный отправление дает, – сказал отец. – Будь здорова, Дуся!

Он крепко обнял Евдокию Тимофеевну, туго свел брови, еще раз крепко и порывисто поцеловал жену, осторожно снял ее руки со своего плеча. Потом он звонко расцеловался с Валентиной, нагнулся, поймал Володину ладонь, крепко стиснул ее, а другой обхватил сына, потянул к себе, почти приподнимая – и у Володи, который привстал на цыпочки, на мгновение из-под ног ушел перрон.

– Расти, мальчуган, – глухо проговорил отец и крепко поцеловал его в губы.

Володя почувствовал знакомый запах трубочного табака, легкий привкус сливяной настойки, которой мать угостила отца на прощание. Володя успел шепнуть:

– Папа, ну будь же человеком! Ну, возьми меня с собой…

Сперва позади них, а затем под самыми ногами раздался собачий визг и скулеж, и Бобик запрыгал между Никифором Семеновичем и Володей, взлетая всеми четырьмя лапами в воздух.

– Скажи ты на милость, – засмеялся Никифор Семенович, – удрал-таки. Вот морская душа! Почуял, что я в рейс ухожу. Ну, ясно, как же без него можно?.. Возьми-ка его, Вова, на руки да держи покрепче, не то, гляди, за мной увяжется, угодит под поезд.

– Не пойму, как он с квартиры выбрался… Верно, в чулане стекло высадил – ведь я его заперла, – сказала мать.

Паровоз сипло прикрикнул на всех, словно сам уже ушел вперед и подзывал издали отставших. Никифор Семенович еще раз быстро поцеловал жену и вскочил на подножку вагона. Бобик, увидев это, стал рваться из рук подхватившего его Володи.

Так и стоял Володя на перроне, прижимая к себе лаявшего и жалобно скулившего Бобика. Он даже не смог помахать рукой вслед поезду, который уносил на войну отца. Сразу на перроне стало тихо и зияюще пусто. Вот поезд ушел, открыв вторые пути и далекие привокзальные виды, словно обнажилась вся боль разлуки. Кто-то позади плакал причитая. Евдокия Тимофеевна медленно повела рукой по лицу, сгоняя прокравшуюся слезу.

Все тихо уходили с перрона. Володя шел последним, неловко неся на руках затихшего и все оборачивающегося в сторону ушедшего поезда Бобика. Выйдя из вокзала, Володя поставил собаку на лапы: