Лев Кассиль - Том 4. Ход белой королевы. Чаша гладиатора

И он все рассказал ей. И как увезли мать в больницу, после чего он уже больше ее никогда не видел. И как отправили его в приют. И как он бежал оттуда первый раз. И как опять забрали его ажаны. И как захотела его пожалеть какая-то одинокая, уже немолодая и чересчур уж ласковая дама – эмигрантка, с усиками на вечно приподнятой и противно выгнутой губе. О ней ему и вспоминать почему-то было тошно. И как он опять удрал. И как прыгал на крышу трамвая с виадука. И как снова загнали его в приют, когда поймали, и уже собирались отправить в Америку. И как нашел его Артем Иванович. Про все рассказал Пьер.

Галина Петровна слушала его строго, не, перебивая. Только иногда спрашивала, если попадалось непонятное слово:

– Ажан по-нашему кто будет?.. Ага, полицейский. Так-так. Поняла. А мансарда? Ага, ясно. Вроде мезонина, значит. Ну, давай дальше. А потом она спросила его:

– Ну, а кем же ты быть собираешься, куда работать пойдешь, когда школу кончишь? Дальше планируешь учиться или как?

– О-о! – Пьер оживился. – Я имею одну большую мечту. Я много времени мечтаю. У меня будет свое кафе, там музыка и много, много гарсонов. Это значит лакеи. И я буду всех очень угощать. А потом будет красивая яхта. Буду брать пассажиров. Будем делать вояж, путешествовать.

– Это, конечно, хорошее дело, разлюбезное занятие: угощать да путешествовать, – сказала Галина Петровна. – Но ведь только так проешься быстро да проездишься. Либо на людях наживаться тебе придется. Ты как же хочешь предпринимателем быть, что ли, или в Нарпит пойдешь, буфетчиком на пароход? Я что-то тебя не разумею.

– Нет, паргдон! – возбужденно пояснил Пьер. – Это будет у меня мое. Лично. Это, как сказать, свое дело.

– Так. Свое дело. Ну, а свое призвание, думка какая-нибудь на жизнь у тебя есть? К чему у тебя склонность имеется? Как ты думаешь, что ты в жизни делать должен? Ведь не только угощать да катать товарищей с музыкой. Цель жизни у тебя есть?

– Какая цель жизни? – переспросил Пьер, кашлянул, как будто проглотил что-то, и вдруг громко, заученно, бесцветным голосом отрапортовал: – Цель женщины – рожать солдат, а мужчины – убивать их, воюя.

И тогда она вдруг встала, крепко схватила его маленькой, но цепкой рукой за ухо и стала таскать Пьера из стороны в сторону.

– Где же, где же ты пакости такой набрался, а?

– Лессе муа!.. Оставьте!.. Больно же! Ну пустите! – Пьер обеими руками уперся в локоть Галины Петровны, но та не выпустила его уха.

– Больно? – проговорила она, мотая его голову. – А я и хотела, чтобы больно. Чтобы запомнил. Чтобы, как услышал такую где брехню подлую или сам так подумал, ухо у тебя сразу зачесалось. – Она отпустила Пьера и оттолкнула его. Он стоял весь красный, не зная, что ему делать: бежать, оставаться, наговорить что-нибудь этой маленькой, старой, злой женщине.

– Вот иди и скажи деду, что я тебе уши нарвала за глупые твои слова.

Но Пьер не уходил. Он стоял и кусал губы. И все краснел и краснел.

– А пишете сами везде, что у вас нет физических наказаний… – пробормотал он. – Значит, только так? Пргопаганда?..

Он покраснел еще пуще. Казалось, что кровь сейчас брызнет у него. Но брызнули слезы.

– Ты что это? – всполошилась смущенная Галина Петровна. – Больно я тебе сделала? (Пьер замотал головой.) Обиделся?.. Ну ты меня извини. Я ведь к тебе хотела с лаской, а не с таской. Позасоряли тебе, дурню, мозги. Мальчик ты еще молодой, складненький, а городишь шут знает чего. Ты разве фашист? Ты мне скажи – фашист? Нет ведь! Ты же ведь наш, русский. А теперь наш, советский. Что же ты, как тот попка, поганые чужие слова повторяешь? От плохих людей ты их набрался. Это все люди конченые. Им рано или поздно крышка. У тебя у самого они, вон те, у которых цель жизни – убивать, отца с матерью сгубили. У меня сыночка отняли, да какого!.. Ой, Пьерушка… Дай-ка я тебя уж попросту Петькой звать буду? Ах ты, Петька-петушок, золотой гребешок! Не масляна твоя головушка бедовая, а несмышлена. Задурили тебе ее. Не слушай ты лис поганых. Унесли они тебя уже раз за темные леса, за высокие горы… Ну и будет! – Она вдруг сильной, уверенной рукой подтянула к себе Пьера. – Что же это у тебя тут пуговка на честном слове мотается? Такой кавалер, а тут неуправка. Дай-ка я ее живенько на место поставлю. – Ловким движением она сняла со стены, где висела бархатная туфелька, иглу с ниткой. – Ну, стой смирненько, а то уколю.

Мигом пришила, откусила нитку.

– Ну вот, теперь полный порядок. – Она поспешно отдернула руку, пряча ее за спину. – Нет, уж ты только руку мне не лижи. Это у нас не заведено. Дай-ка я тебя лучше так. – И, взяв его за виски, поцеловала в лоб. – Деду кланяйся. Дед твой тоже глупостей понаделал на весь белый свет. Да под старость, видно, за ум взялся. А уж мы его тут не оставим без внимания. Не сомневайся. Скоро вам квартирку хорошую дадим, в новом доме выделим, на Первомайской, где сейчас строится.

Поздно вечером, когда вернулся со строительства Богдан, бабушка, садясь с ним за ужин, приготовленный Натальей Жозефовной, вспомнила:

– Ксанка-то наша, замечаешь?.. Как этот Петушок из Парижа-то прилетел, неровно дышит, а? Был он у меня сегодня. Ох, ералаш у него еще в головенке. Я его тут за уши оттаскала.

– Ты что, в уме?

– Я-то в здравом уме и твердой памяти. А вот теперь пусть и он запомнит. А Ксанка-то, Ксанка, а?

Богдан, отодвигая допитый стакан, с добродушным лукавством посмотрел на жену:

– Да уж признавайся, старая… И у тебя, я приметил, душа зашлась, как чемпион чемпионов явился.

– Да ну тебя, Богдан! – возмутилась Галина Петровна. – Оставь! Я же серьезно говорю.

– А я что, шутки шучу? Что внук приемный, что дед пришлый, вижу – вам обеим с Ксанкой покою не дают.

– Вот дурень-то старый, вот чумовой! Честное слово! Видали вы его, граждане? Это ты куда же мыслями подался? У-у, чертушка, хуже, чем молодой был!

Она всей ладонью уперлась ему в лоб и сильно толкнула. Но он удержал ее ладонь обеими руками, прижал к своему лбу, потянул медленно вниз, пока ее рука не пришлась ему к губам, и остановил ее тут, тесно сведя косматые брови, плотно сомкнув веки.

– Сколько годов, а ты все у меня такой же, как был. Ой, Богдане, казачина скаженный, не сточило тебя ничем!..

Незабудный хоть и полеживал еще иногда, как советовал ему Левон Ованесович, но уже стал понемногу выходить. Разговор с Пьером очень его взбудоражил. Нельзя было таить дольше то, о чем проболтался мальчишка. Надо было на что-то решаться. Может быть, посоветоваться с Галиной Петровной? Все-таки руководство…

И после долгих раздумий он решился.

Надел лучший костюм, темно-синий, с еле проступающей красной прожилкой, тщательно выбрился, взял свою знаменитую двадцатикилограммовую трость, которой обстукал чуть ли не весь шар земной, и пошел в исполком.