Лев Кассиль - Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам

Коля научился подмечать неожиданное сходство. Веточка ландыша напоминала ему то капельки молока, брызнувшего на траву, то крохотные фарфоровые ролики на зеленом тонюсеньком, лилипутьем столбике.

– Витька, смотри! Будто табунок молоденьких зебр в лесочке там пасется! – показывал он на рощицу молодых белоногих березок.

Сорвав пшеничный колос с длинными золотыми усами, он вертел его над головой, подставляя лучам солнца, и спрашивал приятеля:

– Правда, Витя, как похоже на палочку зажженного бенгальского огня?

Пчела толклась в воздухе над цветком, собираясь сесть в его чашечку. Ветер покачивал цветок, и пчела качалась в лад с ним. А Коле, который наблюдал за этим, вслушиваясь в звенящее жужжанье, виделся уже маленький зуммер, где на невидимой пружинке дрожит пчела. И он набрасывал в блокнотике изображение ее, стремясь передать эту подсмотренную им связь между цветком и насекомым. В другой раз Витя Волк заставал его согнувшимся над букетом только что принесенных на дачу роз.

– Погляди, Витька, – говорил он. – Ты смотри только, какая нежная спиральная туманность внутри этой белой розы! А вот у этой в глубине совсем густой алый огонь отстаивается, а тени прямо бархатные! А лепестки какие нежные вот у этой шафрановой! Знаешь, страшно тронуть… Они какие-то живые, трепетные, как человеческие веки. Правда, Витька, а?

Внимательный глаз его распознавал теперь ускользавшие раньше различия в схожих как будто вещах. Не только деревья, но даже тени их, например, имели разный облик: переливчатая тень березок, трепещущая, зябко поигрывающая, и тяжелая, медленно текучая тень дубов…

Когда он писал этюды, он уже все на свете позабывал. То вдруг бросал работу на землю, согнувшись смотрел на нее сверху, садился на корточки, откидывался назад, сосал кисть, сплевывал, опять бросался писать. И не видел, что вокруг него собрались товарищи и потешались над тем, как он, выпячивая губы, морщился, корчил гримасы, прыгал на четвереньках. Но даже самые неисправимые насмешники через минуту замолкали. Ведь интересно смеяться над тем, кого можно раздразнить, отвлечь, вывести из состояния сосредоточенности. А на Колю это не действовало, он продолжал работать.

Все это не помешало ему быть одним из первых зачинщиков ночного подушечного боя, который разыгрался в лагере. Сперва он охватил одну дачу, потом перебросился в соседнюю, и скоро над всем пространством лагеря в лучах лунного света носились, мягко шлепая в стены дач и в головы сражающихся, белые подушки.

За это Коле Дмитриеву, Вите Волку и многим другим отличившимся в ночном бою был объявлен выговор на лагерной линейке. Хотя Коля и делал вид, что все это ему нипочем, на самом деле он огорчился. Не очень приятно было выслушивать жесткие слова выговора, произносимого на линейке при всех, да и вообще не вязалось это происшествие с настроением, в котором пребывал этим летом Коля.

Вскоре в Подмоклово приехала соскучившаяся по сыну Наталья Николаевна с Катей. Они жили неподалеку в деревне у некой тети Дуси. Как ни увлекался работой Коля, его тоже давно уже тянуло к своим. И в первый же вечер он отпросился из лагеря к маме.

Они сидели вдвоем с Натальей Николаевной на краю крутого берега Оки. Теплый, душистый вечер стлался над рекой, лесом и, казалось, над всем миром. Было очень тихо. Первая вечерняя звезда созрела над горизонтом. Ее тонкий след, как серебряная ниточка, прошил стекловидные струи Оки. Где-то вдали слышались голоса ребят, игравших в волейбол.

Коля обо всем уже переговорил с мамой. Теперь оба молчали. Слышно было, как, срываясь с берега, падают изредка в воду комья глины, подмытые течением реки. Разбегались, уплывая, круги на поверхности.

– Мама! Коля! Где вы? – донесся откуда-то Катин голос.

Мама сделала движение, чтобы ответить, но Коля остановил ее:

– Тсс!.. Не надо, мамочка. Посидим немножко тихо. Не откликайся минуточку.

Некоторое время они сидели так. И казалось, что Коля приник ухом к тишине, в которую засыпавшая природа облекла свои вечерние тайны.

– Хорошо как! – сказал Коля шепотом и прижался к плечу матери.

Потом он встрепенулся, встал и громко позвал Катю.

– Что же ты раньше не откликнулся и мне не дал? – удивилась мама. – Я думала, ты мне собирался что-то по секрету сказать.

– Нет, мамочка. Мне просто надо было помолчать с тобой. Иногда так хорошо помолчать…

А в лагере его ждали неприятности. Оказывается, вечером ребята, перед тем как мыть ноги, устроили праздник Ивана Купалы, хотя ни в каких календарях он сегодня не значился. Сначала брызгались, а потом стали обливаться из кружек. И за это весь первый класс получил на завтра штрафной наряд на чистку картофеля. Коля заявил, что он тоже будет чистить картошку, хотя его не было в лагере, когда праздновали Ивана Купалу. Тут уж не только Юля Маковкина пыталась воспротивиться этому, – даже спокойный Витя Волк сказал Коле:

– При чем ты тут, Колька? Тебя же не было.

– Все равно, это наш отряд, и мы все-таки отвечаем друг за друга. Том более, что если бы я был, так уж, верно, тоже бы…

– Не совсем я тебя понимаю.

И тогда Коля объяснил ему:

– Погоди. Дай я тебе сейчас скажу. Только пусть это не покажется тебе слишком громкими словами. Знаешь, меня так приучили думать два очень хороших человека. Это, во-первых, мой первый вожатый, Юра Гайбуров, и потом его отец, профессор. Слышал, наверно, – академик. Он, понимаешь, старый большевик, и как-то все он удивительно умеет точно обозначить. Я ведь тебе рассказывал о нем. Так вот, он мне, Витя, однажды сказал так: «Красный галстук пионера – это знак того, что человек добровольно принял на себя какую-то долю ответственности за все, что происходит в мире людей». А потом он еще добавил: «А в искусстве это чувство есть также и совесть художника».

– Ох, это здо́рово! – сказал Витя. – Как, как? Ну-ка, еще раз повтори. Дай-ка я запишу.

– Можешь записать. А я это наизусть помню.

На другой день он геройски вместе со всеми провинившимися чистил картошку на кухне.

Он уже порезал себе два раза палец, но оставался на месте. Сердобольная Юля мучилась, глядя на него, и бегала в комнату, чтобы записать в свой дневник: «Сегодня ужасный день. Коля вызвался со всеми виноватыми чистить картошку. Меня это просто убивает. Такой гений – и чистит картошку, как все. Я предлагала ему помочь, но он посмотрел на меня так, что уж лучше бы я и не предлагала».

А Коля уже тем временем приспособился и даже находил известное удовольствие в том, что достиг некоторого совершенства в этом деле: он припомнил, как помогал однажды сделать какой-то чертеж Женьче и тот объяснил, как работает токарный станок. И вот сейчас Коля насаживал картофелину на щепочку, зажав конец ее в одной руке, как в барабане станка, и вращал клубень, подставив к нему другой нож наподобие резца. С картофелины слезала длинная винтообразная очистка, похожая на бинт. Неприятно было только, что картофелина при этом чрезвычайно уменьшалась в весе и объеме, да к тому же была продырявленной… И Коле за такое усовершенствование досталось от шеф-повара, дяди Мелитона.