Лев Кассиль - Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам

В противоположной стороне неба погасла медленно, совсем как люстра в театре, последняя звезда.

Тишина стояла в необъятном мире. Смолкли птицы. Все застыло.

Близилась торжественная минута.

Сейчас должна была начаться увертюра, а за ней обещал грянуть во всю силу день – огромный, солнечный, нескончаемый…

Он ведь только начинался…

Зимой 1951 года в одном из центральных залов столицы снова открылась «выставка работ ученика Московской Средней Художественной школы Коли Дмитриева». До этого выставка в течение нескольких месяцев переходила в Москве из одного зала в другой, и везде она вызывала самый отзывчивый и взволнованный интерес. Затем выставка побывала в Ленинграде. Оттуда ее тоже долго не отпускали. Но вот теперь она снова вернулась в столицу.

В один из воскресных дней выставку посетила большая группа пионеров, приехавших из подмосковных районов. Здесь были и юные геологи, и маленькие садоводы-мичуринцы, и авиамоделисты, и будущие кораблестроители. Всех их привел на выставку невысокий плечистый человек с маленькой старомодной бородкой, уже очень немолодой, в коротких штанах и толстых туристских чулках, в просторной вельветовой блузе, из карманов которой торчали карандаши и поблескивал металлический ободок лупы. Те, кто читал эту книгу, узнали бы в нем профессора Александра Николаевича Гайбурова.

Профессор подвел своих питомцев к большой, массивной белой двери, которая вела в зал, где разместилась выставка, широко раскинул руки и свел их, как бы собирая пионеров вокруг себя потеснее.

– Милые мои друзья, – начал он, и все затихли. – Мы сейчас с вами увидим замечательные работы одного из талантливейших младших сыновей нашей великой Родины, совсем еще юного художника – Коли Дмитриева. Прежде чем раскроется эта дверь, я хотел бы вам сказать несколько слов…

Профессор потупил свою тяжелую круглую голову, потом, словно пересилив что-то, резко поднял ее, глянул поверх окружавших его ребят и продолжал:

– Три года назад, когда я был в экспедиции далеко отсюда, в Уссурийском крае, мои юные друзья, московские пионеры, прислали мне письмо. И из него я узнал о несчастье. 12 августа 1948 года Коля Дмитриев пошел на охоту с одним своим товарищем в деревне Репинка, что в Калининской области. Товарищ шел впереди с заряженным ружьем в руке по краю глубокой, обрывистой промоины, вроде овражка, на дне которой торчали острые, как пилки, сучья бурелома. Он поскользнулся на мокром листе и упал бы вниз прямо на эти острые деревянные клыки. Коля бросился вперед, чтобы подхватить его. Но тот сам, пытаясь удержаться, инстинктивно рывком оперся на ружье, схватившись за его ствол. Ружье со взведенным курком ударилось ложем в пень. Раздался выстрел. Коля, даже не вскрикнув, упал лицом на землю. Заряд попал ему прямо в висок…

Пионеры слушали профессора в безмолвном и угрюмом напряжении. Гайбуров продолжал:

– Когда в Москву были доставлены папки с его работами, все были потрясены прежде всего их количеством. Трудно было поверить, что мальчик сделал все это за два месяца. Почти полтораста работ. И каких работ!.. Ведь он рисовал там совершенно самостоятельно. Никто не мог ему дать совет, сделать поправку. И вместе с тем в этих работах были уже и зрелость и редкое мастерство. Даже те, кто и раньше был знаком с творчеством Коли Дмитриева, были теперь просто поражены. Такой гигантский прыжок к совершенству сделал Коля за этот короткий срок.

Профессор раскрыл кожаную папку-портфель, которую до этого держал под мышкой.

– Вот здесь у меня имеются отзывы крупнейших деятелей нашего искусства. Профессора, художники, ученые дивятся не столько тому, как он мог создавать такие мастерские произведения, а считают наиболее поразительным, что, будучи всего лишь пятнадцати лет от роду, он впитал в себя все лучшие традиции нашего богатейшего русского классического и советского искусства… А ведь все, что вы сейчас увидите, – прервал сам себя профессор, захлопывая папку, – по существу, было для него лишь лабораторией. Разве для того, чтобы выставлять, писал и рисовал он? Да он и не помышлял об этом! Он готовился в большой, дальний путь. Этими работами он себя только еще снаряжал в дорогу… Какие просторы открывались перед ним! И он выходил в них не одиночкой. Его вели в большую жизнь вдумчивые наставники, с ним были верные товарищи. Все вокруг учило его постигать прекрасное и видеть красоту в правде. И он сам был верен дружбе и горд своим пионерским званием. Он и был, друзья мои, настоящим пионером, одним из тех, кто первым ступает на дороги к будущему еще невиданной красоты…

И он действительно был необыкновенно волевым, трудолюбивым в учении, непреоборимо настойчивым в работе. Недавно я перечитывал воспоминания Репина о Серове в юности, и мне все казалось, что я читаю не о Серове, а о нашем Коле. Так приложимы к Коле Дмитриеву слова великого Репина, посвященные молодому Серову. Вы только послушайте!

Гайбуров вынул из папки листочек с записью:

– «Он с таким самозабвением впивался в свою работу, что я заставлял его иногда оставить ее и освежиться на балконе перед моим большим окном.

Были две совершенно разные фигуры того же мальчика.

Когда он выскакивал на воздух и начинал прыгать на ветерке – там был ребенок; в мастерской он казался старше лет на десять, глядел серьезно и взмахивал карандашом решительно и смело. Особенно не по-детски он взялся за схватывание характера энергическими чертами… Его беспощадность в ломке не совсем верных, законченных уже им деталей приводила меня в восхищение: я любовался зарождающимся Геркулесом в искусстве. Да, это была натура!..» Репин пишет о Серове, что еще мальчиком он «не пропускал ни одного мотива живой действительности, чтобы не схватиться за него оружием художника»… Как все это похоже на Колю!.. Вон там, – сказал профессор, неожиданно повернувшись к большому окну и простирая к нему руку, – вон, видно отсюда… вырос, поднялся отвесно над тихим Плотниковым переулком белокаменным утесом-великаном смоленский небоскреб. Сколько бы раз нарисовал его Коля из своего окна! Как бы он радовался каждому из двадцати шести его этажей!.. Сколько новых сюжетов нашел бы он сегодня на наших замечательных стройках, если даже в тихой Репинке, в облике отважного пастушка или мудрого деда, умел чутко уловить отблески горячего света, который исходит из труда, мыслей, подвигов советских людей!..

Я хорошо знал Колю Дмитриева, – проговорил профессор с такой вдруг прорвавшейся в его баске задушевной горечью, что она заставила потупившихся ребят вскинуть на него внимательные глаза, – мы с ним очень хорошо дружили. Да-да, именно дружили. Мне, старому уже человеку, всегда было интересно с ним. Как он умел слушать, как вкусно хохотал!.. И всегда было приятно рассказывать ему что-нибудь. И все-то он завидовал тем ребятам, которые уже приносили какую-то реальную пользу нашему народу… По скромности своей он считал, что ничего еще толкового не сделал. Как он восхищался юными ремесленниками, музыкантскими воспитанниками и барабанщиками нашей армии, юными партизанами, отличившимися в Великой Отечественной войне, маленькими колхозниками! Он отказывался верить, что сам совершает настоящий, подлинный подвиг труда и высокого, неустанного постижения правдивой красоты жизни. И опять мне хочется привести вам тут слова Репина, адресованные тому же Серову, но полностью приложимые и к нашему юному художнику. Вот, слушайте: