Антон Макаренко - Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»

– Ванда! Ой, какая радость! Вандочка, миленькая!

Зырянский пришел в себя и крикнул:

– Я вас всех арестую! Какая радость? Она убежала из колонии!

Оксана удивленно посмотрела на Зырянского:

– Убежала! Что ты выдумываешь. Не убежала, а замуж вышла!

Володя Бегунок смотрел и тоже бросился к Ванде на шею:

– Вандочка! Ах, милая, ах, какая радость! Она замуж вышла!

– Убирайся вон, чертенок! – закричали на Володю девушки.

Зырянский все-таки был в повязке.

– Колонистки, к порядку.

Это был привычный призыв дежурного бригадира, и девочки смущенно смолкли.

– Нечего ей здесь околачиваться! Я ее не пущу никуда. Раз убежала из колонии, кончено! И из-за чего? Из-за романа!

Ванда наконец тоже подняла голос:

– Как это убежала? Что я, беспризорная, что ли? Я целый год в колонии!

– Год в колонии. Тем хуже, что ушла, как… по-свински, одним словом! Для тебя донжуаны лучше колонистов?

– Какие донжуаны?

– Петька твой – донжуан!

И Володя Бегунок пропел со своей стороны:

– Дон Кихот Ламанчакский.

– Какой он донжуан? Мы с ним в загсе записались!

– В загс тебе не стыдно было пойти, а в совет бригадиров стыдно. Убежала и целый месяц носа не показывала! Товарищ Клюшнев! Я не разрешаю пропускать ее в спальни. Клюшнев приставил винтовку к ноге:

– Есть, не пропускать в спальни!

Зырянский гневно повернулся и ушел в столовую. Бегунок побежал в кабинет.

– Вот ирод! – сказала Оксана. – Что же теперь делать? Вася, ты не пропустишь?

Вася грустно улыбнулся:

– Что вы? Приказание дежурного не только для меня, а и для вас обязательно.

Но в этот момент в коридор вышел Захаров, девочки бросились к нему:

– Алексей Степанович! Вот пришла Ванда, а Зырянский не пропускает ее в спальни!

Захаров обрадовался Ванде не меньше девочек. Он поцеловался с нею, пригладил ей прическу:

– Как это можно? Такой дорогой гость! Алеша!

Зырянский стал в дверях столовой.

– Алеша! Как же тебе не стыдно!

– Наш старый обычай – беглецов в колонию не впускать!

– Какие там беглецы! Пропусти.

Зырянский нахмурил брови, принял официальный вид:

– Есть, товарищ заведующий! Товарищ Клюшнев, пропусти ее по приказанию заведующего колонией!

Захаров засмеялся, повертел головой, обнял Ванду за плечи, шутя, галантным жестом показал девочкам дорогу, и все они отправились в кабинет. Сидели они там долго, и Володя Бегунок потом рассказывал в четвертой бригаде:

– Там одни девчата, понимаете, собрались, так они все по-своему, все по-своему. И Алексей Степанович ничего такого… не ругал, а только все спрашивал, какая квартира, да какая там старуха, да какой Петька. А Ванда все одно и тоже отвечает: ах, какой замечательный Петя, и какая замечательная старуха, и какая замечательная квартира! А потом, понимаете, прямо подошла так… к Алексею Степановичу и давать обнимать… за шею, все обнимает и обнимает и ревет. Потеха! Все замечательное, все замечательное, а на весь кабинет плачет. И она плачет, и другие девочки слезы вытирают, потеха…

– А дальше?

– А дальше Алексей Степанович говорит: Володька, убирайся отсюда, до чего ты распустился! Я и ушел.

– А за что?

– Я… честное слово, не знаю. Я так, просто смотрел… больше ничего.

– А чего ж она плакала?!

– А разве их разберешь? Она все благодарила, благодарила. А потом так стала посередине кабинета и как скажет: «За жизнь! Спасибо за жизнь!»

Филька посмотрел серьезными своими глазищами и сказал:

– Это она правильно: спасибо Алексею есть за что, это правильно. А только вот непонятно: почему сейчас же реветь [285]? Если «спасибо», так при чем тут слезы? Он, наверное, выговаривал ей за что-нибудь?

– Нет, ни чуточки не выговаривал. Он так… знаете… совсем такой добрый был, ничуть не сердитый.

Вечером был совет бригадиров. На совет пришел и Петя Воробьев, и много пацанов сбежалось из четвертой бригады, и удивило всех присутствие Воргунова. Он сел на диване рядом с колонистами и слушал внимательно. Торский сразу дал слово Ванде; Ванда осмотрела всех каким-то особенно взволнованным взглядом, слезы дрожали у нее в голосе, когда она говорила:

– Дорогие колонисты! Я у вас только год пожила, а я вам по правде скажу: нет у меня другой жизни, только этот год и есть. И я всю жизнь буду вас вспоминать и все буду вам спасибо говорить и Советской власти, аж пока не помру. И вы простите мне, что я полюбила Петю, а вам ничего не сказала, я боялась, и стыдно было. Вы простите, Петю простите, он же тоже, как колонист все равно. И выпустите меня, как колонистку, с честью, и работать чтоб можно было мне на новом заводе, хоть токарем, а может, и еще чем.

И Петр Воробьев сказал, несмело, правда, и все краснел и поглядывал на Зырянского:

– Я вот… не оратор. Тут не в словах дело, а в человеке. Вы не думайте, я все понимаю и не обижаюсь. Это, конечно, хорошо, что у вас строго, я понимаю, оттого и Ванда… такая хорошая…

– Понравилась? – спросил Зырянский, посматривая на Воробьева подозрительными глазами.

Но Воробьев ничего особенного не увидел в этом вопросе.

– А как же! Я люблю Ванду, прямо здесь говорю, и вы не беспокойтесь, я на всю жизнь люблю…

– Ах , как хорошо, – прошептала Оксана, наклонившись к уху Лиды Таликовой. Лида сочувственно кивнула головой.

Зырянский все-таки попросил слова:

– Ванда и Петро поступили нехорошо. Может, там они и действительно на всю жизнь, а только кто их знает? А другим, может, на короткое время захочется, а откуда мы знаем? Так тоже нельзя допускать. Дисциплина где будет, если всем таким влюбленным волю дать? Должны были в совет бригадиров заявить, а мы посмотрели бы, комиссию выбрали бы, проверить, как и что. А то взяли, сели в грузовик и поехали. Это верно, что так у древних славян делали. Я предлагаю за то, что вышла замуж без…

И вот тут Воргунов сказал свое слово к колонистам:

– Без благословения родителей.

Не только Зырянский, все колонисты опешили от этого неожиданного нападения, все повернули лица к Воргунову, а он сидел между ними массивный, и как будто недовольный и смотрел прямо на Зырянского:

– Я говорю: без благословения того… совета бригадиров. Но это все равно. За такое дела родители раньше проклинали.

Зырянский обрадовался человеческому голосу Воргунова.

– Проклинать не будем, а под арест посадить Ванду и Петра… часов на десять следует.

Филька крикнул откуда-то из дальнего угла:

– Правильно!

Воргунов нашел Фильку взглядом, перегнулся в его сторону всей тяжелой своей фигурой:

– Это ты говоришь «правильно», а откуда ты знаешь?

– Так и так видно!

– А мне вот не видно.

– Мало ли чего, – сказал Филька возможно более низким голосом, – вы еще недавно в колонии.