Антон Макаренко - Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»

– Давай закричим. Хорошо?

– Хорошо. А как?

– Знаешь, как? Я буду кричать: держите Рыжикова. Потом ты… нет… Давай вместе, только басом…

– А потом бежать.

– А потом… потом они нас все равно не поймают.

Ваня хотел даже громко засмеяться, так ему понравилось это предложение:

– Ой, ой, Володя, Володя! Давай будем кричать, знаешь как? Только тихо, только тихо. Будем так говорить: Рыжиков, выходи на середину!

– Давай, давай, только разом.

Володя поднял палец. Они сказали басом, пугающим, игровым голосом:

– Рыжиков, выходи на середину.

Их слова замечательно явственно легли на всей площадке производственного двора, мягко, отчетливо ударились в стены и отскочили от них в разные стороны. Там, у кладовки, очевидно, даже не разобрали, откуда они идут, эти страшные слова. Рыжиков и Руслан бросились бежать как раз к тем кустам, за которыми стояли мальчики. Володя и Ваня еле-еле успели отскочить в сторону.

Руслан глухо прошептал:

– Стой!

Рыжиков остановился, в его руках еще звенели отмычки. Руслан сказал тем же дрожащим шепотом:

– Какая эта сволочь кричала?

– Идем в театр, а то узнают.

– Все твои спички. Говорил, не нужно…

Они быстро направились к главному зданию.

Володя запрыгал:

– Здорово! Вот потеха!

– Теперь нужно сказать Алеше, – сказал Ваня.

– Не надо. Алешка сейчас же хай поднимет и на общее собрание. Сейчас же скажет: выгнать.

– И пускай! И пускай!

– Да, чудак! Их все равно не выгонят. Они скажут, а какие доказательства? Мы гуляли. И все равно не выгонят. Давай лучше за ними смотреть. Вот интересно! Они про нас не знают, а мы про них знаем.

На другой день утром Игорь Чернявин проснулся в плохом настроении. Лежал и думал о том, что из колонии необходимо бежать, что нельзя с таким делом стать на середине. Дежурила Клава Каширина. Одно ее появление на поверке заставило Игоря лишний раз вспомнить вчерашний ужасный вечер. Но Клава с веселой, девичьей строгостью сказала: «Здравствуйте, товарищи», снисходительно пожурила Гонтаря за плохо вычищенные ботинки, Гонтарь дружески-смущенно улыбнулся ей, улыбнулась и вся бригада, в том числе и Игорь Чернявин. Трудно было не улыбаться: на сверкающем полу горели солнечные квадраты, дежурство в парадных костюмах тоже сияло, голос у Клавы был, наверное, с серебром, как и корнеты [198]оркестра. И Игорь снова поверил в жизнь – не может Клава ябедничать, должна она понимать, как человек может влюбиться. Игорь весело отправился завтракать. Многие колонисты, даже из чужих бригад, встретили его приветливо, вспоминали и неумирающего третьего партизана, и веселую собаку, Нестеренко за столом тоже сиял добродушно-медлительной радостью: собственно говоря, вчерашний спектакль, о котором сегодня так много говорят, был сделан силами восьмой бригады, даже новенький – Игорь Чернявин – и тот играл.

К столу быстро подошел Володя Бегунок, вытянулся, салютнул:

– Товарищ Чернявин!

Игорь оглянулся:

– А что?

– Вам письмо!

В руке Володиной у пояса вздрагивает аккуратный, основательный белый конверт.

– Каррамба! Откуда может быть письмо? Это, может, не мне?

– Вот написано: «Товарищу Игорю Чернявину».

– Местное, что ли?

Володя сдержанно улыбнулся:

– Местное.

– От кого?

– Там, наверное, тоже написано.

– Что такое?

Игорь вскрыл конверт. И его стол и соседние столы были заинтересованы. Володя стоял по-прежнему в положении «смирно», но его глаза, щеки, губы, даже голые колени улыбались.

Игорь прочитал скупые, короткие строчки на большом белом листе:

«Товарищ Чернявин.

Прошу тебя сегодня вечером, после сигнала «спать», прийти ко мне поговорить.

Игорь прочитал второй раз, третий, наконец, покраснел, что-то холодное пробежало сквозь сердце.

Санчо Зорин привстал, заглянул в письмо, положил руку на плечо Игоря:

– Ну, Чернявин, я к тебе в долю не иду.

У Игоря еще больше похолодело в груди, Нестеренко, не выпуская стакана с чаем из одной руки, другую молча протянул к Игорю, взял письмо, прочитал:

– Д-да. А за что это, не знаешь?

Володя перестал улыбаться:

– Все понятно?

Нестеренко на него глянул свирепо:

– Володька! Убирайся!

– Есть, убираться!

Убираясь, Володька все-таки бросил на Игоря и на всю восьмую бригаду намекающе-кокетливый взгляд.

– За что, не знаешь? – повторил вопрос Нестеренко.

Игорь почувствовал вдруг слабость в ногах , опустился на стул, с опаской глянул на Гонтаря:

– Да… наверное, девчонка эта…

– Ага! Девчонка? Послушаем! [199]

Тихонько, чтобы не слышали другие столы, заикаясь, не находя слов, краснея и бледнея, Игорь рассказал о вчерашнем несчастном случае в парке. И закончил:

– И больше ничего не было.

Нестеренко недолго размышлял:

– Влетит. Алексей за такие дела… ой-ой-ой!

Гонтарь с самого начала рассказа смотрел на Игоря прищуренными, презрительными глазами, а сейчас наклонился ближе, чтобы не слышали другие столы, и сказал Игорю в лицо:

– Видишь, какой ты гад! А ты этой девчонки, понимаешь, и мизинчика не стоишь. Жалко, что тебя Алексей вызывает, а то я подержал бы тебя в руках…

Нестеренко и Зорин ничего на это не сказали, наверное, были согласны с тем, что Чернявин – гад. И с тем, что его стоит подержать в руках.

Игорь склонился к тарелке.

– Убегу . Ну, его к черту! Уйду [200].

Нестеренко откинулся на спинку стула, задумчиво закатал под пальцем крошку хлеба:

– Нет, не уйдешь [201]. Алексей знает: если бы ты мог уйти [202], он бы тебе письма не писал, а затребовал бы с дежурным бригадиром.

Гонтарь сказал с прежним презрением:

– Да и кто тебе даст убежать? Думаешь, бригада? Ты об этом забудь.

После завтрака Игорь в тоске бродил по парку, по двору, наконец, по коридору. Он рассчитывал, что Захаров будет проходить мимо, и он с ним поговорит. Но Захаров не выходил из кабинета, а к нему все проходили и проходили люди: то Соломон Давидович, то бухгалтер, то Маленький, то какие-то из города, то Клава. Клава не замечала его.

По дорожкам цветника гуляет Ваня. Володя Бегунок сзади набежал на него, обхватил руками. Повозились немного, и Володя зашептал:

– А ты знаешь? Чернявина в кабинет… Алексей… вечером в кабинет. Ой, и попадет же. Он эту… Оксана там такая… поцеловал.

– Поцеловал?

– Три раза, в саду!

– Прямо так поцеловал? И все?

– А тебе мало? Это, знаешь, очень строго запрещается. Один раз поцеловать и то попадет. А по три раза!

– И что же ему будет?

– Алла! Я к нему в долю не иду!

Мимо них проходил Рыжиков. Угрюмо-подозрительно посмотрел, толкнул:

– Чего стали на дороге?

Володя закричал на него: