Владимир Санги - У истока

Полун встал рано. Но когда вышел на крыльцо, заметил, что над некоторыми домами уже струится дым. Струится, как из его трубки, когда он, отрешившись от всего мира, уставляется долгим взглядом в одну точку. Мысли сами лезут в голову, занимают её и так теснятся, что голова пухнет. Эх, что-то очень важное упустил Полун в своей жизни. Это «важное» совсем, кажется, рядом, но никак его не поймаешь в петлю мысли, всё ускользает. Что же угнетает самого древнего человека на побережье, пережившего всех своих сородичей?..

Иногда то или иное давнее событие надолго занимает мысли Полуна. Он обдумывает, взвешивает свои поступки и находит, что событие могло бы обернуться по-другому, поступи он иначе. Свои рассуждения старик обычно заканчивал вздохом: «Эх, что утруждать свою голову, когда это прошло много-много лет назад».

Но вновь и вновь его одолевали думы. А думать было о чём. Полун — последняя ветка из рода Кэвонгун. Его род пришёл на Сахалин одним из первых. Это было много сотен лет назад. Некогда род Кэвонгун был могущественным. Но от поколения к поколению он хирел. Последние шестьдесят — семьдесят зим в живых было всего несколько человек.

Потом, после чёрной болезни, осталось только несколько женщин и Полун. Женщин забрали в другие рода, и Полун остался совсем один.

У него невеста была, но и её увели на западное побережье в большой род. Что мог поделать Полун? Конечно, он мог бы уехать с невестой куда-нибудь подальше в тайгу. Но так думает Полун сейчас. А в то время он даже не сопротивлялся: куда ему одному против рода?

После этого Полун не искал себе жену. А когда спохватился, оказалось — все женщины из рода тестей были замужем. Так и остался бобылём. С тех пор горькая дума всё тяжелей наваливалась на плечи Полуна и с годами сгибала его спину.

Струи дыма задумчиво уплывают ввысь… Солнце застряло где-то между горами, но живым заревом оповещало мир, что вот-вот выйдет к нему. Лёгкий морозец холодной струей ворвался в тёплую грудь и бодрит дряблое тело старика.

Полуна что-то тревожило. Он привычно закинул за спину одностволку и осторожно вышел к реке.

Природа, затаив дыхание, ожидала восхода солнца. Небо оделось в оранжевую шаль. Из сырого замолкшего леса выглядывают сумеречно-багровая рябина и сморщенная бурая ольха. Они засмотрелись в дремлющую заводь реки. Недолго им любоваться своим осенним нарядом. Скоро жгучий мороз опалит листья, деревья оголятся и будут всю долгую зиму зябко трепетать под ударами злых ветров. А вот из чащобной темноты и сырости поднялись ели. Они угрюмо, с молчаливым ропотом стерегут тишину.

Охотничьим шагом вышел старик к толстой, скрученной временем берёзе — её он знает издавна.

На противоположном берегу реки задёргались нижние ветки рябины. Это белка рвала обвисшие гроздья ягод. «Знает, когда собирать ягоду, — сладка рябина после заморозков», — усмехнулся старик. На дымчатой спине белки кое-где рыжел летний мех. «Какая ты некрасивая», — старик улыбнулся. Как бы стыдясь, что её застали в таком неприглядном виде, белка юркнула в кусты.

То ли в берёзовом кустарнике, то ли в ветвях ольхи в глубине рощи на другом берегу реки настойчиво дзенькаег сиротливая синичка. Над головой старика на оголившихся ветвях черёмухи сидят два розовых рябчика. Они притихли, совсем будто грибки-наросты. Душа Полуна сейчас, как поверхность широкой заводи в тихую-тихую погоду. Достаточно лёгкого ветерка, и побежит по заводи рябь и уничтожит зеркальную гладь. Грубый выстрел в такой волшебной тишине разом убил бы мирное настроение старика.

Полун тихонько шагнул к реке, чтобы студёной водой освежить слезящиеся глаза.

Из неба, лежащего под ногами, глянул на него старик с белыми, торчащими во все стороны волосами. На морщинистом, как кора старой лиственницы, лице и в потускневших глазах — испуг и удивление. Потрескавшиеся губы так и остались полуоткрытые, как будто всунули ему в рот что-то твёрдое и невидимое. Старик, древний старик!

Хоть Полуну очень много лет, но его и сейчас, как в молодости, влекут ели со снежными воротниками и острым дурманящим запахом смолы, мягкие вмятины соболиных лапок на свежем снегу.

Наступает тиф — сезон дороги. Скоро в тайгу. Как только приходила мысль о зимней охоте, старик начинал суетиться. Ему бы хотелось вот сейчас, сию минуту, оказаться на охотничьей тропе.

Всю зиму Полун будет жить в тайге, ставить ловушки и просить курна быть доброжелательным к нему. Полун не позволит себе просить только чёрных соболей. Он никогда не был алчным. Его никто в этом не обвинит.

Долгое время он рыбачил в артели. Сколько рыбы выловил он с бригадой! Никто не сосчитает, сколько выловил.

Очень давно предок Полуна перевалил Сахалин по ветру Конгр [1] Конгр — западный ветер. в сторону восхода солнца через высокий хребет Аркво-вал. Он вышел на солнечную долину, густо поросшую могучими тополями. Быстрые студёные струи, соединившись, превратились здесь в большую реку. Тот человек беспредельно обрадовался своему открытию — тысячи и тысячи лососей нерестились на многочисленных галечных плесах. И назвал человек открытую им реку «Тым-и!» — нерестовая река.

Предки сегодняшних нивхов заселили Тыми, потому что она была богата рыбой. Теперь рыбы стало меньше. С каждым годом она убывала, и это тревожило старого Полуна из рода Кэвонгун.

Теперь, при новой жизни, русские научили нивхов кормиться не только дарами природы. Они научили их копать землю, класть в ямки картошку. Полун, как и другие нивхи Тыми, неохотно учился новой работе. Но всё-таки иногда в руки брал тык — берестяную посудину — и поливал свой небольшой кусок земли. Каково же было его удивление, когда из одной лунки, куда в начале лета он бросил две картошинки, осенью достал целых восемнадцать картофелин!

Многие нивхи в поселке привыкли к земледелию и даже образовали нивхский колхоз, а Полун так и остался рыбаком и охотником.

Чем больше старел Полун, тем чаще задумывался над своей жизнью. И каждый раз оставался чем-то недоволен, как будто в чем-то допустил непростительную ошибку, как будто где-то поступил не так, как надо было.

Старик заметил, что у него появилась непонятная нежность ко всякой живности. Он теперь не закапывал живых щенков в снег… Выкормив, дарил их односельчанам. Пусть будет больше собак.

Сородичи не могли не заметить странностей в поведении Полуна. Во время хода кеты древний Кэвонг выходил до восхода солнца на нерестилище и подолгу, ссутулясь, сидел неподвижно на берегу. Что его тянуло туда, о чём он думал, никто не знал. Наверно, он и сам не мог бы сказать, зачем приходит к нерестилищу. Он ласково и грустно смотрел на нерестящихся рыб, и по его лицу лучиками разбегалась улыбка, свойственная добрым душам.