Борис Блинов - Порт

Он вспомнил про свою трубку, пососал ее и обежал стол взглядом — зажигалки нигде не было.

— Обиходов, чего ты добиваешься? — произнес он устало.

— Немногого, Рустам Иванович — команду для СРТ хочу набрать.

— Наивный человек! Понятно, почему от тебя шарахаются, — сказал он так, будто для него и в самом деле многое прояснилось. И словно точку ставил на нашем разговоре, негромко добавил: — К старому возврата нет.

Рука его скользнула в стол, нащупала зажигалку. Мелькнуло длинное пламя, и медовый аромат «Данхилла» растекся по каюте. Капитан пыхтел трубкой и молчал. Крупные морщины разгладились, и лицо его, потеряв волевое усилие, как-то ослабло, смазалось, распалось. Провисла кожа на щеках, набрякли подглазья, помягчели и стали вялыми губы и тяжелые скулы. Казалось, части лица перекочевали к нему от другого человека, недоброго, усталого, стареющего. Только какой-то своей, далекой и непонятной жизнью тихо и тускло светились глаза.

Кресло скрипнуло подо мной, и он очнулся.

— Иди, Обиходов, — раздраженно проговорил он, вновь обретая грозный вид. — Иди, работай, — повторил он, не скрывая неприязни. — И чтобы больше я о тебе не слышал. Разделаю, как креветку. Иди, свободен.

Он сожалел уже о своем решении, которое, видимо, не так просто ему, далось, и я понял, что мирной жизни у нас все равно не получится. Сколько бы мы ни спорили, ни объяснялись, все равно каждый будет считать себя правым. Причем правота наша — взаимоисключающая. Он, наверное, раньше меня это почувствовал, потому и не хотел брать с самого начала. Но все-таки я остался и теперь шел, вытолкнутый его напутствием: «Иди, свободен!» — и правда, себя свободным ощущал, спускаясь по широким трапам обиходной шахты, и с удивлением смотрел по сторонам: высокие подволоки, яркий дневной свет, бликами играющий на переборках, ковровая дорожка под ногами, кондишн — они-то чем провинились, что так раздражали меня прежде? И бог с ним, с дезодорантом, пусть уж лучше им пахнет. Современный дом не виноват, что где-то есть избушка. И совсем неплохо идти в таком доме на юг; не ощущая качки, пересекать экватор, встречать южные айсберги и наблюдать, как выпрыгивают киты, соприкасаясь в воздухе телами — там, куда мы идем, они играют свадьбы. Много чего можно увидеть, пересекая всю землю с севера на юг. Я рад был, что здесь остался.

Я не спеша миновал пролеты, наслаждался упавшей на меня раскрепощенностью, душевным ладом, покоем, таким желанным и недосягаемым в последние дни. Состояние соперничества, обороны, питавшее меня, неожиданно исчезло и перестало искажать зрение, дав мне возможность убедиться, что жить, оказывается, можно не только в борцовской стойке, и это совсем не означает, что выбросил полотенце.

Медленно, смакуя каждый шаг, я сокращал расстояние до машины. Дрожь палубы усиливалась, насыщенный гул поднимался снизу и заглушал бытовое движение на этажах, будто там, внизу, перегоняли с места на место бесчисленный табун лошадей, прежде чем высвободить и забрать их силы.

Штурвал в центре железной двери торчал, словно разросшийся пуп. Никуда не деться — я крутанул его, дверь охнула, с протяжным стоном отошла и открыла мне доступ внутрь.

Шум, треск, грохот, густой и плотный воздух упругой волной окатили меня. Заложило уши. Железные трапы убегали вниз, срезанные настилами решетчатых палуб. Металл в трубах, механизмах, приборах, резонирующий, разогретый — ни одной деревянной вещи на всю машину. Климатика грохотала, сотрясая пайолы, выдыхала горячий воздух — завод по производству холода не мог себя остудить. Я проезжал на поручнях один пролет за другим, и мимо мелькали заводы, работала электростанция: насосы, компрессора, испарители, двигатели, облагороженные чистой эмалью, перемалывали лошадиные силы. Внешне это выглядело так, что англичанин, попросивший показать машину, не уставал удивляться и все повторял: «Клиэ, клиэ эс рум!» — чистота его поразила, как в квартире. Такой порядок! Силы идут в дело, а отработанные газы и шлаки проходят по трубам, зашитым оцинкованной жестью, и труб не видно — один белый, глянцевый цвет. А трубы виляют, гнут за обшивкой свои коленья, изъеденные ядовитой химией, в язвах, наростах, кавернах и только в фальштрубе вылезают черные, обгорелые, высовываются к окуляру неба, дуют, коптят, посыпают искрами и смоляным крошевом небесный свод, и даже на Рыбачьем по весне вода на льду в радужных разводах.

Идет, дымит маленький кораблик, а я гляжу на него с высокого берега, любуюсь, как красиво он вписывается в пейзаж. И даже дым не мешает. Промелькнул на мгновение помост, по которому метался одинокий соперник, не зная, куда выплеснуть готовую к натиску силу. А я где-то скрылся, иду невидимый, подчиняюсь закону сохранения добра, который на время повернулся ко мне веселым лицом, и стоило бы остановиться, прикинуть, за чей счет мне так привалило, да вот недосуг, пора принимать вахту, и без того припозднился.

Димыч, мотористы обратили ко мне взоры, и я весело им телеграфировал:

— Порядок. Остаюсь. Подробности в пути.

Надо бы сообщить и Толику. Заглянул за щит, в электромастерскую, позвонил в каюту.

Журнал лежал рядом с КЭТ, дублируя ее сложную жизнь. Листы шевелились воздушным потоком, приманивали, звали. Но Толя так и не появлялся. Строчки приема вахты криво сбегали вниз, буквы раскачивались, как на качелях, проявляя Толину душевную смуту.

— Где этот баламут? Куда вы его девали?

— Он при нас не появлялся, — услужливо отозвался курсант Василий.

Он склоняет голову набок и ждет, что я скажу.

— Я его перед вахтой видел. Смурной был, нафранцузился сильно, — сказал Василий, вызывая меня на разговор, но мне не хотелось с ним откровенничать.

— Они специально поллитровками выпускают, чтобы наших спаивать. Шустрые эти французы, секут момент, — хохотнул Федя.

Я вспомнил отчаянное лицо Толи, неясные угрозы и почувствовал себя неуютно.

— У него друзей много, не пропадет. Что было-то? Как перемолвились? — интересовался Димыч.

— Нормально, — не хотелось мне вдаваться в подробности.

Димыч поднял на меня свои маленькие, зоркие глаза и пристально посмотрел, будто в чем-то подозревал.

— Как считаешь, море стареет? — решил я выяснить вопрос.

— Море? Конечно! — живо откликнулся он. — Ему жить-то осталось всего ничего, десяток лет — и мертвая пустыня. Мы же так его холим, нежим, при наших-то мощностях. Прикинь сам: трал — утюг в полторы тонны идет по грунту. А там же икра, водоросли, молодь — живность разная. Всему конец. Когда я ходил на поисковике…

— Да нет, Димыч, я не про то, — перебил я, но его было не остановить.

— А я про это… Ты послушай: мойву ловили тралом и лодочку опустили, посмотреть — есть у них такая маленькая, подводная. Думаешь, почему мойва исчезла? Ведь только одну десятую ее на борт поднимают. А остальные девять из трала выдавливаются — за ним облако идет мутное, жирное, на дно оседает, гниет, заражает — конец всякой жизни. Бандитизм! Иначе не скажешь. Уже не свое берем — детей грабим. В долги залезли, не спросясь, и знаем, что никогда не отдадим. За это в тюрьму сажать надо, в долговую яму, а мы успехами кичимся. И главное — все знают, а не остановить. Когда мы новый район открывали…