Борис Блинов - Порт

— Вы позволите, только по одной, так сказать со знакомством! — кашлянув, предложил Петрович.

Тот охотно позволил.

Чокнулись, выпили, познакомились. Петрович не стал признаваться, кто он, сказал на всякий случай, что заготовитель. Какой, не стал придумывать, сказал — и ладно, для одного дня хватит. А сосед представился: «Начальник автобазы», — но фамилии не назвал.

«Когда же вас сняли?» — чуть было не выкрикнул удивленный Петрович, но вовремя понял, что снять Хвиюзова не могли, потому что в последнем рейсе самолично принимал от него радиограммы все с тем же грифом.

Так они и разговаривали первое время, спотыкаясь, когда разговор касался работы, а потом все уверенней стали выгребать на морские темы. Петрович осведомленность свою оправдал тем, что у него сын в «Тралфлоте» плавает, а сосед сказал, что сам раньше ходил помполитом и бросил это неблагодарное занятие, потому что такой неразберихи, как в рыбном флоте, навряд ли где еще найдешь. Так и сказал, отсекая Петровичу возможность посетовать на флотские порядки. Правда, во время разговора Петрович пробовал прорываться через выставленный заслон и начинал вопрос словами: «А вот, к примеру, сын у меня интересуется…» На что сосед неизменно отвечал: «Когда я был помполитом…»

Поезд к югу шел, и природа за окном все гуще наполнялась зеленью. Петровича тянуло туда, на улицу, по свежей травке пройтись, листочек размять в руках, понюхать, пожевать его горьковатую народившуюся свежесть, но он, когда подъезжали к станции, не решался выйти на платформу. Начальственный тенорок соседа рокотал в купе, и перебить его было невозможно: такая властная, закрепощающая сила звучала в его словах.

Когда проехали область, все основные производственные вопросы были уже решены, и в разговоре наметились пауза, антракт, как перед сменой отделения. Остановки пока не предвиделось, и Петрович попытался рассказать, что к жене едет в свой домик, что он новую жизнь там начнет, в которой все мечты его сбудутся, но сосед, не слушая, перебил и стал вспоминать, как он в море ходил и как по душе ему была та жизнь, и насколько там лучше по сравнению с берегом. Получалось так, что нынешнюю жизнь-то его и жизнью назвать нельзя: с начальством не ладит, жена болеет, сын от рук отбился, куда ни кинь — всюду клин.

А Петрович слышал, что сын у него на том же флоте служит, хороший, говорят, парнишка и штурман дельный. «Как же так?» — подивился он.

Оказывается, чуть ли не в первом же рейсе он связался с судовой буфетчицей и ушел из дома.

— Буфетчица-то которая? Из какого салона? — поинтересовался Петрович.

— Да вроде старшая, — припоминая, сказал сосед.

— Сколько же ей лет?

— Двадцать три, кажется. А в чем, собственно, дело? — посерьезнев, спросил Хвиюзов. Он не любил, когда ему вопросы задавали.

— Надо же, такая молодая, а уже старшая, — сказал Петрович дежурную на флоте шутку.

— Это как? — не понял Хвиюзов.

— Способная, значит.

— Да уж, способная, — нехорошо усмехнулся сосед. — Ты в море ходил, да? Я ходил, Мы что, их не видели?

Петрович не переносил, когда судовых женщин обижали словом ли, делом, и всегда за них вступался:

— А чего видеть-то? Всякое бывает и в море и на берегу. Еще неизвестно, где…

— Ну, бывает, бывает, — перебил его Хвиюзов. — Не о том речь. Ладно, пошла она в море, чтобы жизнь устроить, — кто камень кинет. Не о том разговор. Так вот: устроила, нашла, захомутала парня. Так теперь что? Казалось бы, живи да радуйся, бросай море, рожай детей, веди хозяйство — будь ты бабой, тем, кем тебе народу написано. Проявляй свои способности, пожалуйста. На кой тебе море? Так нет, она и сейчас ходит. Расписались дурни — их вместе не посылают. Она на одном судне, он на другом. Это что, семейная жизнь?

— Это, конечно, не жизнь, — посочувствовал Петрович.

— Добро бы, квартиры не было. Я разве против? Звал — не идут.

— Ничего, ребенок будет — осядут.

— Будет, будет, — уставясь в столик, проговорил Хвиюзов и вдруг вскинулся: — От кого он будет? От кого? Я что, для того столько лет тут ишачил, чтобы чужого внука нянчить? Мне вон советуют уходить. А куда себя деть?

«Верно, ведь он мне ровесник, — сообразил Петрович. — Там, наверху, очень-то не задерживают».

— Еду вот начальником, а кем вернусь — неизвестно, — вздохнул сосед.

В купе жарко было. Хвиюзов распарился, раскраснелся. Капельки пота блестели на больших залысинах, а дальше к темечку, под легким венчиком волос просвечивала красноватая, раздраженная кожа. Маленькие глазки обиженно блестели. Он покачивал зажатой в руке сигаретой и угрюмо молчал.

Петрович смотрел на него, не узнавая, словно тот со своей высоты спустился, растеряв по дороге всю начальственную стать.

«Рассказать бы парням на пароходе, вот рты-то поразевают», — подумал Петрович.

И тут вдруг впервые его пронзило: «А ведь уже не расскажешь. Я ведь не в отпуск еду, не на отгулы! На всю оставшуюся жизнь!»

Настолько значительной показалась ему эта мысль, что его в испарину бросило. Как же так? На всю оставшуюся жизнь? Страшно себе представить, что там, за этой короткой дорогой, и дальше без изменений, без рейсов, без стоянок, все прямо и прямо — до самого конца… Словно поезд, набирая скорость, вынес его на последнюю прямую и уже остановится теперь только у тупика в конце, перед свежим холмиком между рельсами.

— Эй, попутчик! — расслышал он голос Хвиюзова. Размягченно, по-свойски улыбаясь, тот придвинулся к нему. — Брось, не тужи! Рано еще, рано мы себя хороним. Есть у нас и силенка и власть кой-какая.

«А ведь его несет тот же поезд, и там же остановка», — подумал Петрович.

Они допили чай, и сосед, отсосав лимон, хитровато подмигнул:

— Узнал я тебя… заготовитель. Ты радист с «Новокамска». Ох, темнило!

— Ну и что? Я тебя тоже узнал, — весь еще в своих мыслях, ответил Петрович. — Разве в этом дело! Главное, ты верно сказал: мы попутчики. — И, увидев построжевший взгляд Хвиюзова, пояснил: — Все мы едем в одну сторону.

— Что?! — Грозно полезли на лоб мохнатые брови.

— Скоро станция. Пойду проветрюсь, — легко ответил Петрович и, провожаемый тяжелым взглядом, вышел.

Наутро расстались они сухо. Хвиюзов мрачный был, молчаливый, не глядел на Петровича. Видно, простить не мог, что не удержался, раскрылся перед ним, рассказал о своем наболевшем.

На перроне он небрежно кивнул Петровичу снизу вверх, будто откинул его подальше от себя, и повернулся к молодому дядьке в кожаном реглане, который почтительно его ожидал.

«А что такого-то? — недоумевал Петрович, чувствуя за собой невольную вину. — Ну, высказался вчера откровенно, с кем не бывает?»

Петровича никто не встречал. Пожелай он — многие бы осевшие в Ленинграде друзья-приятели пришли с ним повидаться и посидеть в дорогих ленинградских ресторанах. Но он не хотел. Главное, что его ждали там, в маленькой деревеньке, которая очень просто называлась — Серогопкино, и чем ближе он подъезжал, тем сильнее чувствовал ее тепло, милую сердцу близость, даже родственность, а деревянное крыльцо, на котором ждет не дождется его Мария, заслонило ему весь белый свет.