Илья Маркин - Курский перевал

Взлет ли это? Но почему же не взлетели так другие, кто вместе с Ватутиным, кто раньше его начинал военную службу? Не хватило ума, силы воли, чтобы пройти через такую жизнь, одолеть все препятствия и, забыв самого себя, отдать все силы работе? Да, очевидно, это так. Не в этом ли причина того, что сегодня, в свой один из весьма мрачных дней, Ватутин так спокоен и невозмутим?

— Игорь Антонович! — подошел к Решетникову Ватутин. — Вы как, остаетесь или на фронт?

— Нет… Я все доложил, указания получил. Обратно теперь на фронт, — смущенно ответил Решетников, не решаясь взглянуть на Ватутина.

— Тогда поехали на аэродром. Только подождите немного. Я еще с Никитой Сергеевичем поговорю. Вот он уже идет…

От высоких дверей, склонив голову, с кожаной папкой в правой руке шел невысокий, плотный генерал-лейтенант. Видимо о чем-то напряженно думая, он шел той грузноватой походкой, какой ходят обремененные множеством забот много думающие люди.

Хрущев был хорошо известен всей стране, и Решетников знал о нем многое, но лично видел его впервые. Когда на заседании Ставки было объявлено, что член Политбюро ЦК партии Никита Сергеевич Хрущев назначен членом Военного Совета Воронежского фронта, Решетников сразу же подумал, что это означало очень многое. Несомненно, что такой деятель, как Хрущев, не мог быть послан на второстепенный фронт. С первых дней войны он находился на самых важных участках борьбы. Особенно большую работу, как хорошо знал Решетников, в первые месяцы войны провел он на юго-западном направлении и в битве на Волге. Назначение Хрущева членом Военного Совета Воронежского фронта говорило, что в предстоящей борьбе этот фронт будет решать особо важные задачи.

Хрущев все той же усталой походкой, напряженно думая, дошел до середины приемной, поднял голову, огляделся и, увидев Ватутина, твердыми, решительными шагами направился к нему. Желтое в электрическом свете лицо его с большим блестящим лбом и седыми волосами прояснилось, прищуренные глаза заулыбались, и вся невысокая, плотно сбитая фигура словно помолодела.

— Вот, Николай Федорович, и повоюем вместе, — веселым, с хрипотцой голосом сказал он, вплотную подойдя к Ватутину.

— Очень рад, Никита Сергеевич, — заговорил Ватутин.

Решетников удивился и тону голоса и выражению лица Ватутина. Это был совсем не тот Ватутин, которого так хорошо знал Решетников. Строгий и непреклонный с подчиненными, корректный и внимательный с равными, весь собранный в ожидании и напряжении с высшими начальниками, Ватутин проявил сейчас какое-то новое качество, самое важное в его положении.

Понимая состояние Ватутина, Хрущев избежал обычных ободряющих слов о том, что и он рад поработать вместе, и не улыбнулся дружески и приветливо, как это тоже бывает почти всегда в подобных случаях. Он только вздохнул всей грудью, сурово сдвинул светлые брови и глухо, полным напряжения голосом проговорил:

— Нелегкая нам предстоит работа, очень нелегкая.

— Да! И попотеть и потерпеть придется, — сказал Ватутин.

— Ничего! Мы работы не боимся, абы харч, — весело рассмеялся Хрущев и взглянул на Решетникова. — Как догадываюсь, генерал Решетников? Верно, Николай Федорович? Так сказать, наша главная опасность.

— Он самый, Никита Сергеевич, — улыбнулся и Ватутин. — Думал, в Москве останется. Нет, опять едет на наши головы.

— Ну что ж, будем держать ухо востро, — с прежней веселостью пожал Хрущев руку Решетникова. — А впрочем, я слышал, что он не столько контролер, сколько критик. Верно, Николай Федорович?

— Да еще какой! — к удивлению Решетникова, с дружеской усмешкой сказал Ватутин. — Неделю назад в моем собственном кабинете он меня громил похлестче, чем здесь, и по тем же самым вопросам.

— Вот вы какой! — вскинул брови Хрущев. — Люблю задиристых людей. С ними не закиснешь. А с теми, кто только каблуками щелкает да поддакивает, скука, преснятина. Так, Николай Федорович, — оборвал Хрущев шутливый разговор, — какие у вас планы?

— Я немедленно, сейчас же на фронт. Нужно все организовать, как решено здесь.

— И как можно быстрее! А мне придется денька на три в Москве задержаться. Очень дел много. Все, что для нашего фронта нужно сделать здесь, я сделаю.

— Главное, Никита Сергеевич, пополнение людьми, вооружением, техникой.

— Это я беру на себя. Вы ничем не отвлекайтесь. Создание обороны мощнейшей, неприступной — первостепенная задача.

Они стояли — оба невысокие, плотные, с серьезными, озабоченными лицами, — обсуждая множество вопросов и проблем, которые им, руководителям огромного воинского коллектива, придется выполнять.

Слушая их, Решетников пристально изучал Хрущева, стараясь составить о нем свое мнение. Хоть и живой, решительный человек был Решетников по своему характеру, но с новыми людьми, особенно с большими начальниками, сходился трудно. Много раз в жизни он ошибался в людях, много повидал измен внешне преданных друзей, много знал случаев, когда человек в самую трудную минуту оказывался совсем не таким, каким представлялся раньше. И это, даже при его кипучем характере, всякий раз при встрече с новым человеком настораживало Решетникова. Сейчас же, впервые увидев Хрущева, нового члена Военного Совета фронта, с которым ему, представителю Генерального штаба, не раз придется сталкиваться при работе, Решетников не чувствовал этой настороженности. Было в Хрущеве какое-то удивительное сочетание внешнего обаяния, душевной простоты, внутренней силы и неуловимой властности.

Никто еще, кого знал Решетников, не производил на него такого сильного впечатления с первой же встречи. Теперь он начал понимать, почему так говорил с ним Ватутин. Хрущев обладал тем, чего так не хватало сейчас Ватутину, — душевной силой, способной и поддержать, когда трудно, и вдохнуть энергию, когда нахлынут сомнения, и сказать напрямую, властно потребовать, когда ошибешься.

Разговор Хрущева и Ватутина затянулся. Уже померк электрический свет и высокие окна приемной пламенели под солнцем. Новый день перевернул новую страницу в истории большой войны.

Дряхлый, во многих местах прошитый пулями вагон натруженно скрипел, качался, лязгал разболтанными буферами и надоедливо стучал колесами на стыках рельсов. Вместе с вагоном плавно раскачивались двухъярусные нары, железная печь-времянка и все три десятка молодых солдат, шестые сутки томившихся в этом жилье на колесах. Давно были перепеты все известные песни, давно рассказаны занимательные и скучные истории, и наступило то нетерпеливо-нервное ожидание, которое охватывает людей, едущих на фронт.

В распоясанных гимнастерках, без ушанок, многие в одних носках и портянках, солдаты лежали и сидели на дощатых нарах, подбрасывали в печку дрова, грудились у двери, глядя на проплывавшие мимо поля, едва очистившиеся от снега. Все были молчаливы, задумчивы; видимо, каждый вспоминал то, что осталось позади, и думал о неизвестном будущем. И только один из них, невысокий, веснушчатый паренек с большими, по-мальчишески оттопыренными ушами и нежным румянцем на курносом лице, был необычайно весел и возбужден; разгоревшимися карими глазами восхищенно глядел он на мелькавшие мокрые поля, на голые, темные от сырости рощи и перелески, на облупленные железнодорожные будки.