Александр Авдеенко - Я люблю

Я разорвал воду, и озеро раскрыло свою глубину, давая мне проход. С башни машет платком Лена. Рыбаки бросили удочки и кричат что-то.

Наверное, они вместе с Леной радуются удачному полету.

По крутой лестнице поднимаюсь к Лене. Исцарапанные бедра, обгоревшая грудь в росе. Лена ловит губами холодные капли, греющими пальцами сушит мои мускулы и шепчет, не скрывая блеска глаз:

— Санечка!..

…Вечером мы все еще в горах. Уже видно, как внизу звездным небом горит долина Магнитки. Зарево доменных плавок накрыло темные облака и кажется восходом настоящего солнца. Мы осторожно садимся на камни. Луна осыпает нас белым дождем.

Мы сидим бесконечно долго.

…Возвращаемся в санаторий по тесному от человеческой толпы берегу. Люди останавливаются, пытливо смотрят на нас, крепко обнимающихся, солнечных, с поющими глазами.

Прощаясь, Лена кладет гибкие руки на мои волосы и с закрытыми глазами говорит:

— Санечка, мне, наверное, уже нельзя подниматься на скалы.

Я еще не понимаю.

Она закрыла ухо горящими губами, шепнула:

— Родной, ты должен любить его… Саньку, еще сильнее меня.

Убежала по мраморной лестнице в женские комнаты санатория.

А я мчусь на свою половину, кружусь по комнате. Мне хочется обнять стол, кровать, стены, люстру, санаторий, весь мир. Хочу молчать. Хочу прислушиваться к своему сердцу, к своим думам.

Потом бегу по засыпающему санаторию, нахожу золотозубого инженера Гарбуза.

— Степан Иванович, Степан Иванович!..

Он берет мои руки и говорит смеясь:

— Понимаю, разумею… Иди спать, иди!

Серый, влажный теплоход, облитый недавним дождем, ходко, с приглушенным гулом пробивается по тихой, еще не окончательно проснувшейся Волге. Идет сверху, от истоков холодной сырости, на низовое раздолье, в теплые края. Молодое, только взошедшее солнце бьет ему прямо в грудь, в форштевень. Дождевая роса тает, испаряется, теплоход белеет и белеет, все больше становится похожим на лебедя.

Я стою на безлюдной палубе, отмытой до медовой желтизны, и, облокотившись на перила, смотрю и смотрю на Волгу.

Хороша она была там, в верховьях, и еще лучше здесь, вобрав в себя десятки многоводных рек. Берега ее вздымаются все выше и выше, покрыты березой, дубом, ольхой, осиной и сосной. Многоводная, широкая, она легко и стремительно, подобно ручью, извивается меж лесов и холмов, омывает луга, заросли кустарников, зелено-желтые островки. Каждый клочок прибрежной земли радует глаз. Впереди, наверное, будет еще много хорошего, но уже ничто, кажется тебе, не сможет поразить новой красотой.

Но вдруг в груди у тебя холодеет от восторга — за высоким обрывистым мысом открылась огромная равнина, засыпанная золотым песком и залитая солнцем. Ни кустика. Ни травинки. Ни единого черного пятнышка. Ни следа человека. Песок и солнце. Солнце и песок.

Еще поворот — и пески сменяются изумрудными лугами, постепенно переходящими в кудрявые прохладные холмы. Ни камня. Ни песчинки. Ни черного пятнышка земли. Берега непроницаемо покрыты по-весеннему щедрой и, кажется, истекающей соком зеленью.

Еще поворот — и возникают село за селом, одно красивее другого. Стоят гордо и привольно: на гребнях гор, на вершинах холмов, и каждое смотрит в ясную Волгу, как в зеркало, каждое видно километров за двадцать, каждое поворачивается к Волге — то садами, то кружевной резьбой фронтонов и крылечек, то горбатой, заросшей муравой улицей, то белоснежными холстами, брошенными на зеленый откос, то прозрачной березовой рощей, то могучими дубами, повидавшими, может быть, на своем веку вольницу Степана Разина.

Кто-то шумно вздыхает за моей спиной, ожесточенно чиркает спичками. Потом я слышу густой голос, мощный бас:

— Боже ты мой, что делается, что делается!.. Красотище!..

Не оборачиваюсь. Не разжимаю губ. И мысленно заклинаю басистого человека замолчать, уйти куда-нибудь подальше. Не нуждаюсь я в его комментариях, охах и вздохах. Мне в тягость его шумное соседство. Хочу любоваться Волгой тихо, молча. Так, только так и можно понять ее и почувствовать, вобрать в душу хоть каплю ее величия.

Басистый пассажир не уходит. Стоит рядом и бесцеремонно окуривает меня.

За очередным поворотом открывается гора, круглая-круглая, как большой макет земного шара. Вокруг нее ни холмика, ни кургана. Одиноко возвышается на равнине. Ее крутобокие склоны обращенные к Волге, покрыты яблоневыми садами. Тысячи деревьев веселыми шеренгами спускаются от вершины к самой волжской воде. И тысячи их резво бегут обратно, вверх.

— Знаменитая гора! — объявляет владелец баса и хохочет.

Я молчу. Делаю вид, что ничего не слышу. Хохот затихает, и человек, явно обращаясь прямо ко мне, спрашивает:

— А знаете, чем знаменита эта гора?.. Екатерина Вторая, путешествуя по Волге, останавливалась тут. С тех пор и прозвали ее Екатерининской горой.

Боже мой, ну и послал же ты на мою голову наказание!

Бас рокочет, долбит мой мозг, мое сердце:

— А зачем же Екатерина останавливалась здесь? Не ищите великих причин. Нужду свою человеческую справила царица на вершине этой горы, на вольном волжском воздухе. Только и всего. В честь этого грандиозного события вельможные екатерининские люди на том месте, где отдыхала царица, соорудили памятник… Этакое каменное бабище!.. Историю этой горы я узнал от бурлаков, когда мальчишкой плавал на дощанике…

Я медленно, кажется, со скрипом шейных позвонков, поворачиваюсь. Рядом со мной стоит человек лет семидесяти, если не постарше — высокий, темноволосый, с негустой проседью, с очень смуглым, давным-давно, еще в далекой молодости, обветренным и прокаленным солнцем лицом. Все сурово, строго в этом человеке: орлиный нос, круто посаженная лобастая голова, глубокие морщины, тонкие твердые губы, тяжелый подбородок. Все, за исключением глаз. Они светлые-светлые, с едва уловимой голубизной, по-детски чистые, доверчивые.

О, эти глаза!.. Среди тысяч других я бы сразу узнал их. Много лет прошло с тех пор, как они впервые заглянули в мою душу. Такие же они и теперь — неотразимо приманчивые. Глаза друга, глаза твоей совести, глаза правды.

Гарбуз!.. Степан Иванович. Старый друг нашей семьи. Бывший донецкий пролетарий, доменщик, горновой, революционер, голова ревкома в моем родном городе…

Я тихо, шепотом произношу его имя. Он с радостным удивлением смотрит на меня. Трет ладонью лобастую голову, и его губы раздвигаются в улыбке.

— Александр?.. Санька?..

Я киваю. Мы обнимаемся.

Четверть века не видались. Многое вдруг вспомнилось, связанное с Гарбузом. И особенно ярко предстала предо мною октябрьская ночь тысяча девятьсот семнадцатого года…