Александр Авдеенко - Я люблю

Лямка глубоко, до багрового следа, врезается в плечо, в грудь, натирает пах, а в ладони впиваются стеклянные осколки угля, колени горят так, будто кожу с них стачивает наждачное точило, горячий пот струится по спине — терпит Никанор, не останавливается, тащит. Нет, не на что ему жаловаться. Он даже доволен, что, работая без саночника, натянет копеек сорок лишних в упряжку.

Когда в железные переплеты копра заглянула вечерняя заря, мокрая ржавая клеть выбросила Никанора наверх, на теплую летнюю землю.

Ох, как же тут хорошо! Мягкий ветерок, дующий от Азовского моря, — свой, родной ветерок, чуть-чуть полынный, горьковатый — сушит мокрую бороду, греет отсыревшие кости. Ноздри, забитые угольной пылью, сладко щекочет дух ночной фиалки и мяты. Растут они в палисаднике, под окном кабинета Карла Францевича. Листья на тополе тихонько переговариваются друг с другом. Вечерняя одинокая звезда подмигивает с заревого неба.

Вспомнил вдруг о землянке Никанор и засуетился, заспешил. Чуть ли не бегом спускался он по крутой шахтной лестнице.

Внизу, у первой ступеньки, увидел грудастую, краснощекую, разодетую шинкарку Дарью — Каменную бабу, прозванную так шахтерами за сходство с каменными идолами, торчащими из земли на вершинах степных курганов.

Увидел и замедлил шаг. Не раз он захаживал к Каменной бабе в гости, одалживался водчонкой и соленым огурцом.

Никанор приветливо смотрел на шинкарку, и слюна обжигала сухой рот. Ах, хорошо бы сейчас раздавить запотевший, прямо с холодного погреба, шкалик, промыть глотку, загнать на самое дно брюха угольную пыль. Хорошо, да нельзя пока. В другой раз…

Каменная баба выросла на дороге Никанора — румяная, как кипящая в масле пышка, с черным пушком на верхней губе, с толстыми сросшимися бровями. Мимо такой трудно проскочить, не зацепившись. Подала Никанору белую и пухлую, голую до локтя руку, расплылась в улыбке:

— Здорово, кум!

— Здорово, если не шутишь.

— Шутить при всем честном народе не умею, не привыкла.

— Ну и дура, значит. Шуткуй при народе, а плачь в одиночку.

— В одиночку я лучше буду милого любить. — Каменная баба прижмурилась, закрыла толстощекое лицо уголком цветастого кашемирового полушалка.

Никанор оглянулся, — не слышал ли кто из шахтеров слов шинкарки?

— Аль боишься меня, любезный кум?

— А чего мне тебя бояться? Без хвоста, не ведьма. И не рогатая.

— Если не пужаешься, так заходи, угощение приготовила.

— Грошей нема в кармане. Дай дорогу, Дарья!

Она не уступала, напирала грудью на Никанора.

— В получку отдашь. Пойдем?

— Не отдам, кума, прогоришь. — Никанор твердой рукой отстранил шинкарку.

— Куда ж ты… домой спешишь? — Горькая обида и насмешка звучали в ее голосе. — Скажите, пожалуйста! Домом, голодранец, обзавелся!

— Брысь, паскуда! — Никанор изо всей силы хлопнул Дарью по мягкому, мясистому заду и, широко шагая, ушел, сопровождаемый визгом Каменной бабы.

— Рыжий бугай! Захребетник проклятый… Пять лет жрал мой хлеб, пил мою водку…

Шагал Никанор и незлобиво посмеивался, — ветер воет, собака брешет…

Недружный бабий хор встретил Никанора за шахтными воротами:

— Пирожки, горячие пирожки!

— Борщ, борщ!.. Густой, железной ложкой не провернешь.

— Лапша, лапша…

— Жареная требуха! Печенка!

— Семечки! Кому семечек?

— Леденцы, тянучки, марафет, пряники, петушки на палочке!

— Махорка! Самосад!.. Папиросы «Шуры-муры», «Цыганочка»! Спички! Курительная бумага!

Бабы со своими кастрюлями, закутанными в тряпье, сидя на низеньких скамейках, пытались остановить Никанора. Безногий торговец табаком стучал костылями, привлекая к себе внимание.

Все готовы дать в долг Никанору, только заикнись, попроси. Но он молча, важно прошел мимо, скрылся в темноте.

Пять лет возвращался с работы одной дорогой, знал ее, как собственную ладонь. На ощупь, с закрытыми глазами добирался, бывало, в балаган.

А теперь надо привыкать к новой тропке. С хорошим быстро свыкаешься. Новая дорога лучше прежней — далеко с нее видно. Сразу же от шахты она круто взбирается вверх, вьется по краю города, мимо питейного заведения Аганесова, по твердому косогору и выходит к Гнилым Оврагам, к родному огоньку.

На свежем глинище Марина с Горпиной разложили жаркий костер. Над ним на железной рогулине висит закопченное ведро с пахучим борщом. «Молодцы, бабы, свежака приготовили».

— Здорово, хозяйки! — весело, как весенний гром, грянул Никанор.

Неправдоподобно огромный, весь черный, — только одни белки светятся, — в чавкающих лаптях, вырисовываясь на заревом небе, он спустился с обрыва, бросил сумку с пустой флягой и зубками, ревнивым глазом окинул свой клочок земли — что на нем успели сделать бабы, пока он был в шахте? Поодаль вырыта неглубокая яма, натаскана со дна оврага вода, где-то раздобыт ворох соломы и собрана на дорогах куча конского навоза.

— Добре постарались! — вслух похвалил Никанор жену и невестку.

Пока он мылся, пришел с работы и Остап, рыжий от железной руды. На скулах и носу багровые пятна. Брови и ресницы подпалены. Обут в деревянные колодки с брезентовым верхом. На плечах куртка из «чертовой кожи», прожженная в нескольких местах.

За целую версту угадаешь в Остапе человека, панибратствующего с огнем, с жидким чугуном.

Остап не спешит смыть с себя копоть, ржавую пыль, сбросить «чертову кожу». Он гордится этими приметами, заводского рабочего, имеющего добрую горячую профессию. Чугунщик!

— Ну, сынок, не прохлаждайся, не корчь из себя рукобелого пана, — добродушно ворчит Никанор, — умывайся, похлебай борща и айда месить глину.

После ужина, подбавив в костер дровишек, все четверо принялись за работу. Марина и Горпина таскали воду, лили ее в яму ведро за ведром. Остап бросал туда глину, навоз и солому. Никанор высоко, дальше некуда, засучив штаны, прыгнул в котлован и начал своими сильными ногами, густо обросшими рыжим волосом, месить. Вслед за отцом спустился в яму и Остап. Дружно шли по кругу, меняясь местами — то Остап дышит в затылок Никанору, то Никанор наседает на Остапа.

Бродя по желтой вязкой грязи, растаптывая тяжелые комья, Никанор прикидывал в уме, хватит ли глины на крышу и нельзя ли выкроить ее малость на саманный кирпич, нужный для крепления дверной рамы.

Чавкает скользкое холодное месиво, потрескивает на костре сухой терновник, летят в небо искры, вьются вокруг огня мотыльки, угасают одна за другой звезды, короткая ночь близится к концу, а Никанор и Остап все ходят и ходят по кругу, увязая в загустевшей грязи, с трудом вытаскивая из нее ноги.

Наконец Марина достала из ямы немного глины, растерла ее ка ладони, озабоченно нахмурилась и вдруг, распустив все морщинки на лице, радостно объявила: