Александр Авдеенко - Я люблю

В награду он приготовил ей подарок: съездил в деревню, раздобыл квочку, яиц, накупил в консервные банки цветочных отростков и торжественно преподнес:

— На, Марь Григорьевна, хозяйствуй.

Жена хозяйствовала охотно, и ему казалось, что все больше и больше она начинает жить его делами. Вот сегодня он делал пробную поездку с группой своих старых учеников. Они все с успехом выдержали экзамен на самостоятельное управление паровозом. Богатырев с увлечением рассказывает об этом жене:

— И как они ехали, Марь Григорьевна! Им, клянусь богом, с ручательством можно завязать глаза — и тогда не растеряются. Молодцы, герои ребята!

Мария Григорьевна молча, покорно слушала возбужденного мужа.

— Подумать только! Машинист за один год, один годочек. А я всю жизнь тянулся. Пятнадцать лет! Без магарыча нашего брата к паровозу не подпускали раньше такого срока.

Богатырев с тихой грустью качался на пьяном табурете. Может, он тосковал о напрасно растраченных годах.

Не давала ему печалиться Мария Григорьевна. Держала водочные запасы, поила в завтрак, в обед, в ужин и на сон наливала рюмочку до краев, щедро угощала.

Богатырев когда-то любил водку. Но Мария Григорьевна, став его женой, разлучила его с хмелем. А теперь сводницей сама стала. Почему? Куда тянет?

Не хотел старой дружбы Богатырев, крепился, твердой рукой отводил соблазн. Он цедил за обедом по единой рюмочке, торопливо вскакивал и спешил в депо, приговаривая:

— Некогда, не-е-екогда, Марь Григорьевна!

Однажды все разом выяснилось, куда «чертовка» толкала своего мужа, чего добивалась от него.

Ночью я внезапно проснулся. Билась в судорожных рыданиях жена. Он приласкал ее, успокоил, а утром сказал мне:

— Обвыкает, сердешная, трудненько приходится.

Так и обманывались мы до сегодняшнего вечера. Уселись с Богатыревым изучать по чертежам тормоз Вестингауза. Только мы увлеклись, как в дверь кто-то постучал. Открыли. Смотрим — почтальон письмо дает. Разорвал Богатырев голубой конверт, к лампе придвинулся и читает. Кончил, растерянно опустился на стул, всех оглядел — и опять в письмо. Вскочил, метнулся к Марии Григорьевне, радуясь. Она с нетерпением протянула руку к письму. Богатырев опомнился, спрятал конверт за спину, засмеялся:

— Нет, не дам, умрешь от радости, а я еще пожить с тобой хочу.

Долго себя сдерживала Мария Григорьевна, наконец крикнула в злобе:

— Дай, старый черт!

Богатырев испуганно попятился.

А она металась по комнатам, швырялась всем, что попадало под руку, освобождая себя от того, что носила столько времени тайно.

— Ирод ты окаянный! В грудях у тебя не сердце, а сухарь каменный. Измучил, жить неохота. — И дала волю слезам.

— Началась песня сначала, — протянул Богатырев. — Бунтует. Тошнит ее от Магнитки. Ну, ничего, уляжется. Ну, Сань, так на чем остановились?

Но изучение тормоза уже разладилось. Легли. Я не спал целую ночь, слушая всхлипывания Марин Григорьевны, и не понимал ее. Когда плакала моя мать — знал почему. Ну, а эта чего? Всего вдосталь: и хлеба, и мяса, и консервов, и макарон, и конфет, и деньги на сберкнижку откладывает… И вдруг слезы! Чудная! Я хочу сказать ей что-нибудь о нашей Собачеевке, пристыдить, но боюсь напугать в темноте.

Когда рассвет прополз в оконный провал, Мария Григорьевна скрипнула кроватью, воровато подняла голову и прислушалась к нашему дыханию. Она потянулась к мужу, который спал не раздеваясь, и дрожащими руками начала обыскивать его карманы.

«Письмо», — догадался я.

Верно. Она шуршала бумагой, тянула из кармана конверт, не дыша, закрыв глаза от страха и нетерпения.

Слежу за ней в щелку полузакрытых глаз. Малограмотная она. Жду, что сделает с письмом.

Потянулась к моему плечу, толкнула.

Открыл сонно глаза, слышу ласковый шепот:

— Сань, прочитай!

При наступающем дне я прочитал письмо с далекой Алмазной, где вблизи полнокровный Дон, точно гигантский лунный луч, где задумчиво-тихими рассветами радостно гогочут гуси.

С родины писали Богатыреву:

«Дорогой отец. Твои письма мы прочитываем гуртом и хохочем. Зять твой Александр весь вечер затягивал живот ремнем от смеха. Больно чудно ты расписался. А в особенности разбирали такие слова: „И встаю я, милые мои сыны, зятья и дочери, с неотвязной мыслью, что живу я в другой раз, по-грешному хватаюсь за свои усища, думаю, что исчезли, да лысину лапаю, думаю — кудри выросли“. Степан потом бесстыдно смеялся, приговаривая: „Женится наш отец с молодости еще раз, бросит матку Марию Григорьевну…“ Взял да так и написал ей, дурак, только ответа не получил. И правильно. Ну, а после других писем мы не смеялись. Зовешь ты нас в Магнитогорск, говоришь, у вас не хватает горновых на домнах и сталеваров на мартенах. Андрей посоветовался с нами, сходил в партком и сказал, чтобы отправили нас на Урал. И вот, дорогой родитель, сообщаем, что мы уже погрузились в вагоны. Вся станция нас провожать вышла. Андрей прочитал всем железнодорожникам твое письмо, где ты пишешь: „Приезжайте к нам, дорогие сыночки, дочери и зятья милые, поднимать пролетарскими плечами земной шар, строить первый в мире завод“. А когда музыка притихла и наши деповчане успокоились, Андрей вырос в дверях вагона и сказал, что едем мы целым поколением омолаживаться на землю магнитную. Потом Федор Черноусов, твой приятель, машинист, дал свисток, и мы поехали без печали, махая шапками своей родной Алмазной».

Внизу и сбоку стоял ряд подписей: Андрей, Степан, Николай, Клава, Наташа.

Я отвернулся к окну, смотрел на домны. Они стояли на фоне зари бронзовые, высокие. Перекликались гудками паровозы. Грохотали поезда с рудой на пятиэтажных карнизах Магнитной горы. А Мария Григорьевна, уткнувшись в платок, тихонько плакала. Знаю, свои дела оплакивала, каялась. Хотела водкой разлить дружбу мужа с паровозами и паровозниками, с Магниткой, хотела, чтоб он опозорился тут, затосковал, запросился домой, в Алмазную, а вышло…

Некуда теперь бежать Марии Григорьевне.

Покидаем гостеприимные хоромы Богатыревых. Наконец-то раскошелился жилотдел! Получили ордер и не в барак, не в общежитие, а в настоящий, кирпичный дом в соцгороде, на Пионерской улице, откуда весь Магнитогорск виден как на ладони. Дали нам с Борисом отдельную малюсенькую комнату.

Две узкие железные кровати, пузатая тумба, крашенная охрой, ни единого стула — вот и вся жилотделская мебель. Радиаторы холодные, ржавые. В окно дует. Полы рассохлись. Но мы с Борькой ликуем.

В тот же день, как вселились в новую квартиру, устроили новоселье. Всю жизнь я был у кого-нибудь в гостях… У тети Дарьи, у Крылатого, на бронепоезде, в детдоме, у Богатырева, а тут — сам хозяин, важно принимаю гостей. Пришел дядя Миша со своей присмиревшей «чертовкой». Явилась смущенная и почему-то печальная Лена. Пришел Гарбуз, сияя золотозубой улыбкой. Пришел кудрявоголовый инженер Поляков. Комнатушка забита до отказа. Все, хозяева и гости, сидят на кроватях. Стаканы поставить некуда, каждый гость держит свой стакан на коленях. На пузатой тумбе бутылки с водкой, вином и весь наш месячный запас масла, рыбы и мясных консервов, полученных на две продуктовые рабочие карточки.