Владимир Орлов - Истощение времени (сборник)

Настроение у всех было паршивое. Работали как пожарники, ругались с прорабами из-за каждой доски и из-за каждого кирпича, ворчали и грызлись из-за всяких нудных житейских дел. По вечерам валялись, скинув только сапоги, на кроватях в общежитии, забивали козла, бренчали на гитарах. Мелодии были медленные и тоскливые, бежали по стеклам дождевые капли. Танцев в курагинском клубе не устраивали. Не было желания. Танцы получались веселые только после хорошей работы.

Кешка умудрялся добираться до Тринадцатого километра и даже до Кошурникова и сообщал новости:

– Еще трое сбежали вчера из Кошурникова…

Сапоги у Кешки стали толстые и коричневые. Брюки тоже были коричневые, потому что в Кошурникове Кешка провалился в грязь по пояс.

Днем, когда потихоньку валили деревья, было еще ничего. Хуже было оставаться наедине с вечером, наедине с черной тишиной. Расшатанный Кешкин патефон вздрагивал и трясся, старчески хрипели игла и мембрана, в патефоне сидел попугай и повторял двенадцать примитивных мелодий.

Теннисный стол мок под дождем, и ребята мокли.

Букварь выигрывал у Кешки, переставшего злиться, у Спиркина, у Николая и у Бульдозера. Спиркин относился к игре всерьез и старательно, каждый раз выпрашивал хорошую ракетку и всем проигрывал. Даже Бульдозер раскладывал Спиркина, и лицо его на несколько секунд становилось веселым и довольным.

Играл Бульдозер молча, и работал молча, и за столом сидел молча. Только иногда позволял себе ворчать, мрачно шутить и ругаться, сложно и с наслаждением. Но главное, что огорчало ребят, было не его молчание, а настороженные, обиженные и временами злые глаза Бульдозера. Он прятал их. Брови у Бульдозера были все время насуплены, словно стерегли глаза, словно были готовы каждую секунду помешать глазам улыбнуться.

Ребята понимали: Бульдозера обидел не суд, а их решение извиниться перед хозяином гуся и заплатить ему. Бульдозер считал это решение унизительным. Злой и молчаливый, собрался он тогда идти на Тринадцатый километр, сказал жестко:

– Насчет денег. Гуся все ели.

Все стояли молча, насупившиеся, а Бульдозер застегивал ватник и хлопал белесыми ресницами. Шагнул к столу Виталий Леонтьев, резко положил на стол пятерку.

– Здесь хватит. На гуся с яблоками.

Бульдозер взял бумажку, изучил ее и сунул в карман.

– Ладно.

Он уходил в дождь, в серую жижу июньского дня, огромный, неуклюжий, готовый снести все, что будет на его пути, похожий в самом деле на бульдозер. Не обернулся, не помахал рукой. Все смотрели ему в спину, жесткие и серьезные, и все понимали, что он уходит от них.

Бульдозер теперь ездил в Кошурниково и Курагино один. Дважды возвращался пьяный, загребал сапогами грязь, проклинал все, о чем мог вспомнить.

Кешка предпочитал Тринадцатый километр. Ночью или утром он добирался до Канзыбы. Добирался веселый, а рассказы его были грустные. Стройка дремала, прикрывшись от дождя кусками брезента. Два раза с Кешкой путешествовал Николай.

Однажды Кешка сказал Букварю с раздражением:

– И что мы торчим тут? Все Николай… Неужели не может добиться, чтобы нас перевели? Не может! Даже из-за поршня-то ругаться не стал. А ведь обещал…

– Что ты говоришь! Что ты говоришь про Николая! – возмутился Букварь. – Он знает, что делает. Все идет как надо.

– А-а-а! – Кешка махнул рукой.

Букварь часто бродил у Канзыбы. Сидел в своих камнях, обхватив мокрые колени, думал или просто так смотрел на реку и тайгу.

Думал рассеянно, просто перебирал мысленно, как четки, события последних дней.

Иногда он думал о Зойке. Гнал мысли о ней, но они возвращались. Это было странно. Но еще более странно было то, что ему хотелось увидеть ее. И когда Букварь думал о Зойке, он всегда вспоминал Ольгу и смешного пластмассового Буратино. Синей тайгой быстро шагал он к палатке. Но Ольги и Николая у палатки он почти никогда не заставал.

В палатке валялся Виталий и при свете керосиновой лампы читал. Стоял у его кровати открытый чемодан, плотно набитый книгами. Были в чемодане томики, новые и потрепанные, с бумажными и коленкоровыми переплетами, коричневыми, черными, синими. Букварь молча брал книгу, устраивался у самой лампы – и исчезали сразу и эта лампа, и брезентовая палатка, и муторное небо, и мокрые сопки, сдавившие Канзыбу.

Дожили до субботы. В субботу давали зарплату.

Шофер Петухов пригнал свою грязную, как сапоги, машину и повез бригаду в Кошурниково. По дороге Бульдозер ворчал и пророчил что-то насчет денег.

Машина застряла в грязи под самой аркой с вымокшим, ставшим серо-малиновым флагом, и к конторе надо было идти метров сто по болоту.

У конторы были набросаны доски. Из грязи на них выбирались как на сцену. Доски плавали под ногами кошурниковцев, толпившихся у куцего, низенького домика конторы. Руки считали желтые, зеленые и синие бумажки, надвигали кепки на лбы и чесали затылки.

Канзыбинским уступили часть досок, и они, покачиваясь, кивая знакомым, прошли в контору. Прораб Мотовилов стоял у стола, на котором валялись наряды и счета, растерянный, посеревший, без мундштука, и осипшим, усталым голосом твердил что-то ребятам из бригады Воротилова.

Деньги Букварь сунул в карман ватника. Они были маленькие, как конфетные обертки, и утонули в пустоте кармана, нагретого рукой. Бульдозер уже стоял на досках и зло ругался.

Букварь всегда стыдился разговоров о деньгах, считал разговоры эти мещанскими и нестоящими, но сейчас ему хотелось ругаться из-за красных и зеленых бумажек. Дело было не в деньгах, дело было в оценке их усилий, их труда на этой стройке. К тому же надо было на что-то жить.

Букварь понимал, что все это можно объяснить. У них не шоссе Москва – Симферополь, у них Саяны, к тому же эта чертова погода сделала свое – скис фронт работ. И хотя наряды были закрыты правильно, все ворчали. И Букварь ворчал. Что хорошего он видит здесь, на этой знаменитой стройке!

Окружили Мотовилова, размахивали руками, кричали. Понимали, что дело не в Мотовилове, а в погоде, но ругали его потому, что требовалась разрядка, а Мотовилов был под рукой.

– Хорошенького помаленьку, пришла к выводу бабушка, вылезая из-под асфальтового катка, – сказал Бульдозер.

Нового он ничего не смог придумать.

– Моего рубанка никто не видал?

Мокрые волосы прилипли ко лбу Бульдозера, и без того маленький лоб его пропал, лицо начиналось с глаз. Глаза Бульдозера смотрели виновато, в то же время как будто посмеивались над кем-то.

– Моего рубанка? А?.. Со щербатинкой такой?

Бульдозер подходил к каждому и тер свой узкий лоб.

– А то обходной листок не заполняют. Такой рыжий рубанок, со щербатинкой…

– Нет, не видал, – сказал Букварь.