Георгий Лоншаков - Горшок черного проса

— Семен Николаевич…

— Что Семен Николаевич? Я хотел, Леонид, чтобы ты не только разумом, но и сердцем кое-что усвоил…

— Ну, сдаюсь, сдаюсь… — Директор шутливо поднял руки кверху. — Убедили. Сдаюсь.

Филатов закурил.

— И все-таки ты меня не до конца понял. Посевная посевной, Леонид Иванович. Это дело поправимое. Не в нынешнем, так в следующем году. Ну, еще один выговор… Но я выпросил у археологов и привез сюда это черное просо главным образом для того, чтобы ты увидел его и осознал, что это такое и кто ты… И другие, те, кто работает на нашей амурской земле, чтобы тоже осознали.

— Ох, и суровый же вы, Семен Николаевич, человек, — смущенно рассмеялся директор. — Не одним, так другим проймете!..

— С вашим братом иначе нельзя, — усмехнулся Филатов.

Директор опять смущенно улыбнулся, помедлил и, решившись, спросил:

— Вот хочу узнать у вас: почему, даже если в других совхозах дела хуже, чем у меня, мне на орехи достается всегда от вас больше всех?.. Почему, а, Семен Николаевич? И вообще, почему, когда что-то начинаете, с меня начинаете… тормошите больше всех? Честно скажу, иногда даже обида берет…

Филатов отчего-то вздохнул, раздавил окурок о пачку.

— Потому, Леня, что ты для меня не просто директор. Ты ведь вместо сына мне, а с сыновей спрос всегда построже. — Он посмотрел Леониду прямо в глаза и добавил другим, деловым уже тоном: — Ну, что же, вези давай на поля, директор…

Туманы над Амуром заклубились под утро, когда луна окончательно упряталась за далекие левобережные сопки, и с угасшей ее краюшкой тихо исчезли серебристые дорожки и блики на сонной реке, и кругом стало сумеречно и зябко. Спиридон Фомкин проснулся как раз в это время, услышав накрапывание первых затяжелевших росинок на чутком полотне тента, укрывшем лодку от ветрового стекла до моторного отсека в корме. Фомкин коротал ночь, скрючившись на заднем сиденье, поэтому, еще не вставая, нащупал застежки тента, откинул полог и, протянув руку еще дальше, ощутил загрубелой ладонью обжигающий холодок росы на металле бортов.

Нет, Фомкин не проспал, не проворонил момента: вставать под утро — это у него было в крови, тем более если встречал он такую пору не в постели, под боком у жены, а в лодке. Он привстал на колени, высунулся по плечи наружу, осторожно втянул ноздрями резковатый предрассветный воздух, едва при этом не чихнул, но удержался. Кругом стоял туман, правда, еще не слитный, рваный, его клочья бесшумно пролетали рядом с кормой и, словно призраки, исчезали во мраке ночи. Глядя на них, Фомкин подумал, что к утру затуманит еще сильнее.

На Амуре было тихо. Теплоходы, буксиры и толкачи с баржами, нефтеналивные самоходки, «Метеоры», катера, «Ракеты» и сухогрузы шли вверх и вниз по реке до полуночи; шли с веселыми огнями, с громкой музыкой, с гулом, урчанием, рокотом и чуханьем машин, с шумом и бурлением раздвигаемой форштевнями и раскрученной винтами воды. После полуночи движение пошло на спад, а потом и вовсе затихло, и, когда они с напарником устраивались на ночь, крутые волны от проходивших фарватером судов больше уже не прибегали запоздало издалека, не раскачивали лодку, не бились с грохотом в берег, не рассыпались шипуче на песках, и Фомкин слышал, как в устоявшейся тишине мерно дышала река, как нет-нет да и вскрикивала жалобно в ночи одинокая птица, как течение пошевеливало ветви полузатопленных по осени тальников, под укрытие которых они встали поздним вечером.

У Фомкина очень скоро захолодели уши и словно морозцем прихватило кончик носа. Он просунулся обратно под тент. Там было тепло и сухо: как-никак — надышали вдвоем. С улицы в лодке казалось еще темней. Лишь впереди на щитке тускло мерцали зеленоватыми светлячками застывшие стрелки приборов.

Фомкин затянул поплотней полог, достал сигаретку, чиркнул спичкой, высветив на некоторое время лодку изнутри и согнутую в дугу фигуру спящего напарника. Спал тот нескладно, облокотившись на баранку руля. Как сидел в кресле водителя, так и заснул, уронив голову на кулаки. Фомкин дотянулся до его спины и тихонько пободал пальцами.

— Вася… Васек! Слышь, Васюха!.. Да подымись же, Вась… Ты что, окочурился?.. Василий!..

В ответ послышалось невнятное бормотание. Фомкин потолкал еще раз и отстал. Крепок сон у молодого — посапывает, и все тут! Никак не очнется, черт длиннопатлый, волосатик рыжий! Фурчит носом, пошлепывает губами и десятый сон досматривает, — скорее всего с Варюхой свидание имеет. А что еще может быть у него сейчас там — под волосами? Рыба на уме? Шиш на постном масле! Если не Варюха, так магнитофон, или гитара, или штаны какой-нибудь необыкновенной конструкции, с карманами и кармашками на замках и с разными другими штучками-дрючками… Безалаберное племя! Ни заботы их не гложут, ни к делам хозяйственным желания нет. Как жить собираются? Непонятно… Нет, Фомкин в свое время начинал не с гитары. Зато теперь и дача у него, и мотоцикл с коляской, и моторная лодка первоклассная, и деньга имеется.

Поплевав на ладонь, Фомкин загасил и растер окурок. Время пока терпит. Минут пяток-десяток можно и подождать. А потом он его растолкает. Где-то недалеко от лодки чмокнула, булькнула вода, и он определил, что это сом: вышел, стало быть, крокодил, на мелководье — погоняться за мелюзгой. А потом еще сыграла рыба, на этот раз — верхогляд. Один он так может хвостом по воде с разворота протрепетать. Вот тоже порода! Плоский, как лещ, но прогонистый: иного красавца в метр не уложишь, а ротик махонький и трубкой гофрированной кверху загнут. Это чтобы порхающих над водой бабочек удобней ловить. Чешуйка на нем мелкая, серебристая, ближе к спине с темноватым отливом. А жирен же он, собака, в этакую пору! Подсоли его чуть-чуть, малость над дымком подержи, чтобы муха не липла, и подвяливай на солнышке. А как дойдет до кондиции, нарежь тоненькими ломтиками, и будут они исходить, истекать жиром и светиться янтарно, как смола на свежем затесе…

Фомкин знает, что верхогляда можно взять уловисто. Весь он сейчас на мелях, до единого! Да разве только он? Почти вся рыба: и толстолоб, и нельма, и ленок, и лещ, и касатка, и налим, и сом, и осетр. Даже щука, даже крупный сазан в броневой чешуе с круглый рубль — и те убрались с глубоких сквозных путей поближе к песчаным косам, к заливам, к маленьким проточкам, потому что на Амуре начался осенний ход кеты, и все живое под водой отступило перед великими стадами лосося, которые поочередно — первым ходом, вторым и третьим — поднимались вверх по реке на нерест. Днем и ночью, по большим штормам и по тихой погоде шла эта странная рыба отыскивать свои единственные, впадающие в Амур горные ключи и речушки, где каждая из них словно в персональном лососевом родильном доме превратилась четыре года назад из икринки в крохотного малька и, чуток окрепнув, ушла той же осенью выгуливаться — в Тихий океан… А ведь родители-то ихние не ушли! Исполнили свой долг и там же хвосты откинули, выстлали донные просторы бесчисленных речушек и ключей, посеребрили их своими телами. Такой уж закон природа для лосося придумала: выведи потомство — и умри… И те мальки, что к нынешней осени достигли в океане отцовской и материнской зрелости и шли сейчас фарватером амурским на нерест, повторят судьбу своих предков. И никому не под силу удержать их на этом многотрудном и долгом пути, пока плывут они Амуром — к истокам Амгуни и Горина, к родным местам на Анюе и Хунгари… Даже дельфинам в лимане, не говоря уже про нерп, — и тем не под силу бывает! А ведь и вправду толкуют, что ум у дельфинов наподобие человеческого! Словно сговорившись, собираются они в одночасье в громадном количестве далеко отсюда — на устье, где волна амурская начинает смешиваться с морской, выстраиваются сплошной стеной на лососевом пути и ждут-поджидают… И до какой хитрости додумываются! Как появятся на ихнем подводном горизонте гонцы кеты — самые зубастые и сильные из рыбьих мужиков, — разведчики, значит, и дорог прокладыватели, — разомкнут дельфины реденько свой строй, пропустят сквозь него гонцов, как пропускает пехота через свои боевые порядки танки противника, потом ворота наглухо захлопывают и начинают потеху!.. Что там творится под водой в это время — одному Нептуну известно. А сверху только и видно, как словно бы закипит, заволнуется, задышит вода в необозримо широком лимане, и в этом кипении то тут, то там всплывают в розово окрашенных струях изуродованные рыбины — какая без хвоста, какая без головы — и тут же исчезают в пучине. Гибнут десятками и сотнями лососи, но не без борьбы, а в великой битве подводной. Ушли вперед гонцы делать порученное им дело, но косяки кеты остались не обезоруженными. В передних рядах у них тоже выставлены клыкастые самцы — каждый словно свирепый кабан-секач. Бросаются они на дельфинью стену, таранят, рвут зубами, гибнут, но те, что живыми остаются, пробивают в конце концов бреши, в которые неудержимо устремляются стада лосося. И пойдут они, теперь уже безостановочно, все дальше и дальше вверх по Амуру — по следам своих гонцов. А те — все вперед и вперед! Яростные, ни себя, ни других не щадят. Вот и уходит вся рыба с фарватера — от греха подальше — на мели. Лишь одна калуга — царица фарватера, владычица амурская — остается на глубинах. Калуга кеты не стесняется. Гонцы для нее — семечки! На них она — ноль внимания, она поджидает лососевые стада, а дождавшись, усиленно утоляет могучий свой аппетит. Скорость у нее — прямо реактивная. Ловкость в маневре — невероятная. И губа не дура у калуги: охотится исключительно на самочек серебристых, поскольку они битком набиты икрой, да и для употребления удобны, потому как мельче самцов…