Павел Паутин - Дом с закрытыми ставнями

Александра Ефимовна даже побледнела.

Кто это сделал?! — тихо, но страшно спросила она.

Все молчали.

Я спрашиваю, кто это сделал?

Александра Ефимовна, это Кудрявцев написал, — мягоньким голоском произнес Толька. — Он и на стадионе тоже написал!

Мне точно ножом полоснули по горлу, и я ничего не мог сказать в свое оправдание.

Александра Ефимовна быстро подошла ко мне, взяла сумку, положила туда мои тетрадки и приказала:

Иди домой, а завтра приведи отца или мать.

Я очнулся уже на улице.

Шел дождь со снегом. Холодный ветер метался по поселку. Ледяные струи хлестали по лицу. Глотая слезы, я шлепал по грязи сам не зная куда. Не помню, как дошел до дому, бросил сумку на пол и с ожесточением запинал ее под кровать. Взяв берданку, я ушел в лес.

Самое страшное было впереди. Куда деться, что делать? Как жить дальше? «Отцу не скажу, а то он изобьет меня», — решил я.

Угрюмая седая тайга шумела, ветер взъерошивал, мотал ветви кедров и сосен. В полусумраке проносились тяжелые серые хлопья снега. Я кое — как добрался до избушки Прохора.

Куда тебя в этакое ненастье понесло? — удивился он.

Я обо всем рассказал ему.

Подлец Толька, — рассердился Прохор. — Завтра я поговорю с его отцом. Ты не отчаивайся, сынок. Все будет хорошо. Сейчас груздочков поедим, чайку с медком попьем да спать ляжем, а утром все обмозгуем.

Я лучше домой пойду.

Ты что, сдурел? Куда в темень этакую? Еще заблудишься. А вдруг волки? Не дури, малый. Вон шубу тебе постелю на печи.

Прохор вышел в сени и принес чашку соленых груздей.

Но еда не лезла мне в горло. Съел пару груздей да хлебнул два — три глотка чаю.

Ночью мне снился то отец с розгами, то сердитая директорша, то ухмыляющаяся рожа Тольки…

Утром, подходя к дому, я ждал криков, ударов, но отец поразил меня ласковой улыбкой.

Ничего, сынок, ничего ты не потерял, — обрадованно сказал он. — Я все знаю. Это хорошо, что они изгнали тебя. Ты избранный, и бог защитил тебя. Теперь безбожники не будут настраивать тебя против него. До нового года отдохнешь, а там я тебя в Москву свезу. Будешь учиться на пресвитера. По моей тропке пойдешь — счастливым будешь, а их тропа — мертвая. Их и цветы ядовитые… Запомни, сын: все, что сделаешь ты хорошего, — в этом будет заслуга не твоя, это снизойдет на тебя благодать свыше. Ты — ничто. Считай себя нулем. Ты лишь пустой сосуд, который должна наполнить божья благодать. Вот она — то тебя и возвысит.

«Лучше я из дома убегу, чем буду учиться на этого самого пресвитера! — подумал я. — И почему это я— ничто?»

Выручил меня дядя Прохор. Он заставил Тольку Пономарева все рассказать учительнице. Она пришла за мной, сказала, что произошло недоразумение и я могу посещать школу.

Да чему же вы его учить — то будете? — с насмешкой спросил отец. — Обману? Несправедливости? Наветам? Нет уж, мой сын больше не пойдет в вашу школу. У него будет другая школа, школа Христа. Там не будет обмана. А теперь ступайте с богом!

Но ваш сын обязан учиться! — возмутилась Александра Ефимовна. — Никому не дано право нарушать закон о всеобщем обязательном обучении.

Вы их не учите, а только против бога настраиваете. Вы уничтожаете свободу вероисповедания.

Никто не покушается на вашу веру. Молитесь, если вам хочется, молитесь. Но только помните: детей привлекать к богослужению запрещено… А ваш сын обязан посещать школу! Запомните это!

Хорошо! Спорить не буду, вы и так его уже наполовину испортили. Пусть учится, а там видно будет. Но предупреждаю, чуть что, сразу же заберу его.

Ударил морозец, снегу немножко насыпало, веселее стало после нудного осеннего ненастья. Казалось, только одна мать ничего не замечает, ничему не рада. Стоит на коленях, молится:

Господи, дай мне силы дойти до конца нашего тернистого пути и отдохнуть от земных забот на небесах твоих, — шепчет она плача.

Я уже не могу выносить эти моления, они мне хуже горькой редьки. Потихоньку ухожу в подвал. Там ярко горят две лампы, тепло и домовито.

Дед что — то вырезал на тонкой березовой доске, Я сел рядом на чурбачок и стал следить за работой.

Дед, увлеченный любимым делом, даже не взглянул на меня. Наконец обернулся ко мне и добродушно спросил:

— Ну, как, понял, что к чему?

Я залюбовался узором на доске, который дед сплел из выпуклых, чисто вырезанных ромашек.

Научил бы ты и меня так вырезать, — попросил я.

Эх, внучек, внучек! — весело воскликнул дед. — Не до тебя сейчас пока. Женюсь ведь я, парень!

На Фене? — изумился я.

Угадал!

Эта Феня работала на нашей почте. Была она одинокой, и никто не знал, откуда она приехала к нам в поселок.

Дед взял со столика зеркало, повесил его на стену и долго стрекотал ножницами, подправляя усы и бороду, скоблил лицо бритвой прямо на «сухую». Грустно мне стало. Уходил из моей жизни загадочный, озорной дед. И все из — за этой Феньки. Прогнать бы ее, хоть она и красавица — раскрасавица.

Я долго бродил по двору, весь свежий снег испятнав своими следами. Когда замерз, прокрался в дом, боясь, чтобы мать не засадила меня за Библию. Я уже хотел скрыться в своей комнатенке, но слово «Фенька», произнесенное в кухне, остановило меня. Дверь была приоткрытой.

Вот женится папаша, что тогда? Как жить — то будем, Никиша? Пойдут у них дети, и все имущество к ним перейдет*— бубнила мать. — Папаша все им отдаст, а тебе что останется? Сколько силы в этот дом вложил!

Отец молчал.

Сбесился, что ли, он под старость лет? — продолжала мать.

Любит он ее, — буркнул отец.

Да ведь ей, потаскухе, тридцать, поди, а ему сколько? А потом — она неверующая. Слово божие не допускает вступать в брак с неверующим. Он идет против общины.

Ладно тебе… Господь даст, все хорошо обойдется. Может, она передумает, либо сам за ум возьмется. А нет, сами исправим дело. Поняла? — многозначительно спросил отец.

Какое там «исправим»! — страстно выдохнула мать. — Ведь она от него уже в тягости…

Будет врать — то!

Истинно говорю! Как ни придет, все солененького просит… Огурцы так и жрет с жадностью!

Исправим, не допустим, — заверил отец. — Не допустит господь этого бесовского ликования.

«Хоть бы не допустили», — с надеждой подумал я и решил вернуться в подвал и узнать, как там обстоят дела. «Может, дед на самом деле передумает», — успокаивал я себя.

Открыв дверь подвала, я не узнал деда. Лицо его выглядело моложе из — за того, что он подправил усы и бороду. Его могучую грудь обтягивала белая шелковая сорочка, талию охватывал широченный кожаный ремень с блестящей пряжкой, кольцами и цепочкой для старинных карманных часов. Отглаженные черные брюки были заправлены в голенища хромовых сапог, начищенных до блеска. Редко я видел его таким нарядным. Он хитро подмигнул мне и весело сказал: