Павел Паутин - Дом с закрытыми ставнями

Я возношусь на небо, чтобы потом прийти к вам и подвергнуть вас страшному суду, — заговорил он голосом матери. — Нечестивых я низвергну в ад, а праведникам дам вечное блаженство. Идите по всему миру и проповедуйте святое Евангелие. Кто уверует в меня — спасен будет, а кто не уверует — осужден будет.

Когда кончилась душеспасительная беседа с апостолами, «Христос» вдруг отделился от камней, повис в воздухе, слабо светясь во тьме, и медленно вознесся вверх, скрылся в прорубленном люке. Кругом слышались исступленные молитвы.

Все слышали, братья и сестры, что сказал Христос? — обратилась Ивановна к общине. — Близится пришествие Христа. Спешите войти в вечную жизнь, ибо пока есть время и место в Христовой книге жизни.

Перешли в молельный зал. Евмен строго распорядился:

А теперь, братья и сестры, соберем на пропитание проповеднику, странствующему по свету и сеющему добро и исцеляющему нечистых духом. У него нет своей кровли. Поможем ему.

Перед общиной поднялся старик с длинной седой бородой и поклонился всем поясным поклоном. По кругу пошла глубокая деревянная чашка, обитая коричневым плюшем. В нее посыпались серебро и медь.

Обряд пожертвования прошел, и вся община снова села есть. А мне стало здесь так невыносимо скучно, что я оделся и ушел.

Вот и настало желанное лето. Я окончил пятый класс. В поселке строили новую школу — семилетку. Мужики стучали топорами, обстругивали бревна, веревками втаскивали их на верх сруба. Другие распиливали бревна на доски. Мальчишки бегали по духовитым стружкам, по смолистым щепкам. Земля была засыпана опилками, кучами мха — им конопатили сруб…

Меня тянуло в лес, на озеро, к реке. Это дед научил меня любить природу. Мне казалось, что деда знали все птицы, населявшие наш сад. Сидит он, бывало, ранней весной на камне у родника, а по плечу его расхаживают синицы. Одна сидит на ладони и клюет семечки.

Клюй, клюй на здоровье, — бормочет дед. — Да помни меня. Вот умру, так ты прилетай на мою могилу. Думаешь, я не услышу тебя? Я все буду слышать и видеть. Только скучно мне будет малость, вот ты и прилетай почаще. Новости сказывать будешь…

Синица наклевалась досыта и вспорхнула. Глядь, а у деда на руке уже другая птаха. И как это у него получается? Это уже походило на какое — то волшебство. А летом даже стрекозы и бабочки садились ему на палец…

Любил я ходить в лес за грибами, за ягодами. Как — то с матерью пошли мы за земляникой.

Солнце едва поднялось над лесом. На разные лады заливались таежные птахи. Белыми шапками цвела боярка.

Сорви — ка, Павлик, вон тот цветок, — попросила мать. Я сорвал. Она понюхала цветок и ласково проговорила:

Благодать!

Редко была мать такою. Я заметил, что стоило отцу или матери хоть на малое время отойти душой от молельного дома, как они совершенно менялись, становились добрее, проще, лучше. Я нарвал «кукушкиных слезок», «кошачьих лапок» и других цветов и принес их матери.

Спасибо, сынок, — проговорила она. — Никто еще не дарил мне цветов. — На глазах ее засверкали слезинки. Мне стало жаль ее. Мы сели на полянке, и мать сплела венок и надела его на свою голову, и вдруг стала моложе и красивее. Я с удивлением разглядывал ее. Если бы она всегда была такой! Я ведь мог бы любить ее.

Мама, а почему ты всегда сердитая и неразговорчивая? — спросил я.

Да разве я такой была, сынок? Меня такой твой отец да дед сделали, — тяжело вздохнула она. — Живу, а самой божий свет не мил.

А почему дед с отцом иногда говорят тебе: «Помни, кем ты была».

Скажу я тебе. Только молчи об этом. Когда нас раскулачили, мне папаша с отцом твоим новые документы достали. Вот и не попала я в Нарым. А теперь я уж думаю, что лучше бы сослали. А то живу здесь, мучаюсь… Хочешь, я тебе про русалку расскажу? — внезапно предложила она.

Ага, расскажи!

Вот шла я как — то с поля. Давно это было. Я еще тогда в девушках ходила. Сплела себе венок из ромашек, надела на голову. А дорога домой шла мимо пруда. Около него росла ива, ветви свои ровно зеленые косы в воде полоскала. Под этой ивой стояла скамейка. Вечерами на ней парни с девушками сидели. Гляжу, на ней девушка, да чудная такая! Сидит и расчесывает гребнем свои белые волосы, а сама грустная. И, главное, совсем нагая. Думаю, что за диво, господи? Читала я в детстве сказки про русалок. Неужели, думаю, русалка? Увидела она меня да как заплачет. И я вместе с ней заплакала. Заговорила русалка: «Отдай мне венок». Ну, я и протянула его русалке. Она схватила, надела на свою голову да и говорит: «Это ведь ты мне свое счастье отдала!» — засмеялась да и бросилась в пруд.

Но ведь это неправда, мама! — возразил я.

Не знаю, сынок, не знаю. Может, она и поблазнилась мне. Но только тогда с головы моей исчез венок. Да и счастья вот до сих пор нет.

И я вспомнил, каким грубым был с матерью отец. Они жили — словно чужие люди…

На другой день проснулся я от каких — то криков, доносившихся с улицы. Выскочил я во двор, и вдруг дед, хохоча, вылил мне на голову ведро воды. Я заорал от неожиданности.

С днем Ивана — купала тебя! — пробасил дед.

Эй, люди! — вдруг закричал наш сосед. — Смотрите, что на небе творится!

Все остановились, смотрели, разинув рот. Над горизонтом висело солнце, а над ним стоял светлый длинный крест! Я испугался. Бабы вдруг завыли, закричали:

К беде это! Быть новой войне! К мору это!

А Евмен с Ивановной тут как тут.

Христос со страшным судом идет, — возопил Евмен.

Будет чудо! Будет чудо! Это знамение! — кликушествовала Ивановна.

Кайтесь в грехах, люди! — приказал отец, испуганно тараща глаза на пылающий крест.

Дед, захватив в кулак бороду, хитро смотрел на небо, и вдруг загремел его бас:

Братья и сестры! Быстрее обращайтесь к богу! На гору! Все не гору!

И баптисты, да и не только они, устремились за ним. Побежал и я.

Спешите, братья и сестры! Спешите!

Когда все взобрались на холм за поселком, он властно приказал своим братьям и сестрам:

Быстрее освобождайтесь от телесных пут, с ними вы сбросите грехи свои! Я освящу ваши одежды! — Дед первый сдернул с себя рубаху, обнажив могучую волосатую грудь. — Сестра Ивановна, спеши освятиться, быстрее освобождайся от одеяний тленных! Ты пастырь божий, на тебя вся община смотрит! — дед расстегнул ремень на брюках.

Несколько братьев и сестер, под прикрытием кустов, уже сбросили с себя верхние одежды и простирали руки к солнцу, к кресту. Я смотрел на это беснование с испугом. Ивановна, по пояс в кустах, задрала юбку, тащила ее через голову. Увидев это, дед ликующе загоготал и бросился вниз к поселку. Я вместе с ним. Я понял, что дед жестоко посмеялся над братьями и сестрами, заставив их нелепо оголяться. Он хохотал, этот шут — чудило.