Эдуард Кондратов - Тревожные ночи Самары

Пожилой официант подошел к буфетной стойке и что-то спросил у Нюси, но она не расслышала, отмахнулась и принялась подкачивать пиво. Официант стер полотенцем пот со лба, придвинулся ближе и, вытянув шею, спросил чуть не в ухо. Нюся пожала плечами…

— Эх, гоп-топ, Зоя! — взревели сильные и слабые, густые и тонкие голоса, подхватив популярную вульгарную мелодийку.

Официант удовлетворенно кивнул Нюсе, взял со стойки чистый фужер и направился, виляя меж танцующих, к столику, где в одиночестве застыл человек с блестящим пробором. Поставив перед ним фужер, пожилой официант перегнулся пополам:

— Справлялся о Веньке Шлыке.

— О Веньке? — вздрогнув, быстро переспросил человек с пробором.

— Так точно. Говорит, что тот ему должен. Какой-то слесарный заказ, что ли.

— Так, понятно… Значит, слесарь. Что еще?

— Больше ничего такого. Она его направила к шпане. Вон к тем.

Человек с пробором даже привстал, чтоб разглядеть.

— Кто такие?

— А, заваль, домушники. — Лицо официанта стало на миг презрительным. — Вон тот, головастый, старый, — пахан. Кличка — Стригун. Этот — серьезный, остальные — дерьмо…

— Послушай, Николай Фомич… — Клиент пальцем притянул официанта за лацкан — и на ухо: — Подойдешь сейчас к ним…

— В чулочках, што тебе й-йя подары-ы-л… — визжало и бесновалось в пляске потное стадо.

Только кадыкастого с гитарой не сбивала разухабистая свистопляска — он упрямо вел свою песню к трагическому финалу, как водит караваны старый верблюд, привычный к лаю лисиц и шакалов. Девочки из-за стола уже исчезли, как и трое молодых людей, — то ли тоже ушли плясать, то ли уединились где-нибудь, кто их знает? Пожилой официант, убиравший грязную посуду, оказался рядом с сонным паханом: жара и вино с пивом разморили старого, голубенькие глаза подернулись пленкой. Нехотя ковырял в тарелке вилкой. Не оживился он, даже когда официант, потянувшись за пустой бутылкой, обронил:

— За вами, между прочим, смотрят. Фраер в косоворотке, справа от вас. С пивом…

Пахан немного подумал и скосил глаза.

— Мент?

— Угу-у… — благодушно пропел Николай Фомич, ловко подхватил поднос на вытянутую руку и, виляя задом, направился к окошку мойки.

Пахан будто опять задремал — подбородком коснулся груди, перестал ковыряться в тарелке. Но дорожка шрама потемнела — Стригуну ли спать, когда рядом — мент?..

— Нет, уважаемый, нет, нет и нет! — со смаком и радостью произносил толстяк каждое свое «нет», и Белову показалось, что хвалить и утверждать что-либо нэпач стал бы куда с меньшим удовольствием. — Не советую, нравитесь вы мне, вот и не советую, не советую, хоть тыщу раз спросите — не советую!

Он перевел дыхание, плеснул вина в большую рюмку, но пить не стал. Конца и краю не было хмельным его разглагольствованиям, Плел что-то о болезнях, потом переметнулся на инфляцию, погоревал, что забыл святое слово «рубль» русский народ — все «дензнаки» да «расчетные знаки», а теперь вот и «лимоны» появились… Наконец пристал к Белову, кто ©н да что он, и вот нес теперь ахинею. Белов, втянутый в пустой разговор, сдерживал зевоту.

— В Самаре дела не сделаешь, это вам коммерсант говорит. Не сделаешь! Свечной завод — ишь! Ха-ха! Чего захотел, ишь!

Розовые щеки ходили студнем.

— Поезжайте вы назад, в свой Тамбов, открывайте там хоть двести заводов. А у нас — нет! Нельзя, уважаемый, нет!

— Отчего же нельзя, теперь вроде везде можно, — чтобы хоть что-нибудь сказать, пробормотал рассеянно Иван Степанович.

Везде можно, а у нас нельзя! — упорствовал болтливый толстяк, размахивая вилкой.

— Отчего же?

— Самара! — толстяк положил вилку, поднял к носу указательный палец, дико скосил на него глаза и повторил: — Са-ма-ра!

— Самара оно Самара, — протянул Белов, но толстяк перебил:

— У нас слопают! Не потерпят наши конкурента, не-ет. Сроду не терпели. А ежели и станете на ноги — власти прищучат. Как милого голубочка, прищучат.

— Власть, чай, везде одна, — миролюбиво заметил Белов.

Благообразное лицо «нэпача» вдруг ожесточилось — теперь это был сердитый кабан, только что без клыков.

— Одна-одна, да не одна, — со злостью, брызнув на стол слюной, прошипел он. — Не нюхали вы, сударик, Самары, вот и…

Он в сердцах плюнул на пол. Выпил рюмку, поморщился и немножко успокоился. Оглянувшись опасливо (хотя можно было орать во всю глотку, и не услыхали бы), он навалился грудью на стол и, продолжал озираться, заговорщически зашептал:

— У нас ЧК по ночам озорует. То и дело слышишь — у одного обыск, у другого обыск. Моего крестного вчера… Золотые кольца и сережки с жены посымали и на сто тридцать миллионов конфискация! Вот она, Самара!

— Это… как же? — Разговор начал интересовать Белова. Вспомнилась плачущая дура Манечка, заслонявшая взяткой архиерея Петра. — За что же его? — Белов с сомнением смотрел на нэпмана, а того ох как раздражала недоверчивость мелкой тамбовской сошки.

— За что, за что… — сердился толстяк. — Козел знает, за что. Крестного-то совсем не за что. Солидный человек, с жульем не вяжется, патент, налоги — все вперед платит. Вот и соображай.

Он сделал таинственное лицо и зашипел: — Похоже, опять подряд чистить начали. Всех, кто при деньгах. Верь им! На словах одно: НЭП, политика, а на деле — под корень.

Пьяная болтовня, конечно. Однако Белова настораживали нотки неподдельного испуга в голосе нэпмана.

— Что-то не верится, — сказал он, чтобы раззадорить толстяка на подробности. — Ни с того ни с сего — и вдруг конфискация. Какой тут резон?

— «Резон!» — плаксиво передразнил толстяк. — А я знаю? У нее и спрашивайте, у Чеки!

Он саркастически усмехнулся, а Белов тотчас спросил:

— Чего же они молчат, коли не виноватые?

Нэпман хмыкнул. Посмотрел с сожалением:

— А кому охота ввязываться? Крестному приказали: жди вызова! Он и ждет. А вы пошли бы жалиться на Чеку? Куда?!

— Интере-е-есные у вас дела, — задумчиво мигая, протянул Иван Степанович. Для вида поковырял вилкой в тарелке. — Прямо-таки чудные у вас тут дела…

— То-то и оно! Самара! — удовлетворенно заключил нэпман, берясь за бутылку.

Внимание Белова привлек мальчишка лет двенадцати в мужском пиджаке и выцветшей казачьей фуражке. Он что-то горячо говорил Ягунину. Когда тот встал из-за стола и направился вслед за пацаном к выходу, Иван Степанович ощутил смутную тревогу.

— А ты не брешешь? — говорил на ходу Михаил, крепко держа мальчишку за плечо.

— Да нет, дяденька, ей богу, — мальчишка дважды перекрестился. — Военный вас спрашивает, на вас показал, ей-богу! Позови, говорит, вон того, сивого, а я, говорит, у входа буду.

Хмурясь и недоумевая, шел Ягунин за мальчишкой между загвазданными, уже залитыми вином и пивом столиками. На людей старался не смотреть — чувствовал, что нервы на пределе и что сорваться он может на пустяке. Михаил не оглядывался, иначе непременно заметил бы, что пахан и субчик в тельняшке повторяют его извилистый маршрут.