Юрий Нагибин - Река Гераклита

Недоуменно и отстраненно прислушивался Рахманинов к собственному романсу, звучавшему в исполнении этих молодых людей как песнь-призыв, почти как гимн.

— А вы чего не подтягиваете? — запальчиво бросил Рахманинову один из подошедших.

— Это он музыку сочинил, — заступился за Рахманинова Пашинцев.

Смягчившиеся взгляды сохранили проницательность, и тот же молодой человек сказал с усмешкой:

— Похоже, они сами не понимают, чего сочинили.

И все трое со смехом удалились.

— Наверное, он прав, — задумчиво произнес Рахманинов. — А почему я должен понимать? Музыкант отзывается миру, как эхо.

— Прощайте, эхо, — сказал Пашинцев. — И отзывайтесь дальше миру. Это умнее ваших рассуждений, — и, не оглянувшись, растворился в толпе…

Забили колокола московских сорока сороков. Рахманинов словно очнулся и быстро зашагал вперед. Там обрисовалась громада Андроникова монастыря. Колокола становились все речистей, все звонче и разливистей, и чуткое ухо могло угадать тут ревуна Успенского собора, чугун и медь — Елоховского, разлив Николы в Песках… Колокола переговаривались между собой, будя память о детстве, проникая в тайное тайных, где неведомо для самого Рахманинова зачиналась в нем музыка.

Как ни рано он вышел, но все-таки опоздал к началу службы. Сняв шляпу, он вошел в церковь, затеплил свечку перед образом Божьей матери и пробрался среди молящихся поближе к клиросу.

Регент подал знак, и хорошо спевшийся хор высоко и чисто запел славу вседержителю. И, наверное, лишь один всевышний знал, что в душе скромного прихожанина в поношенном пальто эти храмовые распевы обратятся в «Литургию святого Иоанна Златоуста» и «Всенощное бдение».

Добротная московская квартира, принадлежащая, судя по солидной, тяжеловесной обстановке, какому-нибудь рвущемуся к культуре второгильдийному. За высокими дверями одной из комнат кто-то старательно барабанит по клавишам рояля. Это всего лишь гаммы, но приникшей к замочной скважине дебелой красавице в «шали с каймой» слышатся райские звуки.

Этого никак не скажешь о выражении лица молодого педагога Рахманинова. Хорошо, что старательный ученик так занят белыми и черными пластинами из слоновой кости, что не оборачивается на учителя, иначе он раз и навсегда прекратил бы занятия музыкой. Такую гримасу уныния и скорби, что исказила длинное лицо Рахманинова, осваивают долгими упражнениями факельщики похоронных процессий. Туманящийся время от времени взгляд Рахманинова с чувством, близким ненависти, прикован к круглому, глупому и упрямому затылку ученика.

И тут напольные часы уронили шесть веских ударов. Рахманинов провел ладонями по лицу и словно снял паутину скуки. Лицо осталось печальным и больным, но в глазах забрезжила жизнь.

— Довольно, дитя мое. На сегодня все. К следующему уроку приготовишь то же самое. Только как следует. Уговорились.

— Уговорились, Сергей Васильевич! — радостно сказал ученик, и затылок его перестал быть глупым, да и весь он обернулся живым и славным мальчиком.

— Ну, как он? — жалостно спросила молодая мать, поджидавшая Рахманинова у дверей.

— Вторым Рубинштейном не будет, но гаммы, наверное, выучит.

— Вы уж постарайтесь, Сергей Васильич. Нам в купечестве теперь нельзя без музыки.

— Я стараюсь, сударыня. Но ведь не только во мне дело.

— Спасибо вам! — Женщина протянула ему руку и, как врачу, из ладони в ладонь передала плату за урок.

И хотя это повторялось каждый раз, Рахманинов не понял, смутился, неловко пробормотал: «Что это?.. Ах, благодарствую!» — шапку в охапку и бежать.

Вечером Рахманинов одевался в своем мрачном номере. Он осторожно натянул ветхую белую рубаху с обтрепанными рукавами, пластрон, черную «бабочку», потом надел лоснящийся на рукавах концертный фрак…

Один за другим к залитому светом подъезду знаменитого «Яра» подкатывали роскошные лихачи с роскошными седоками, накрытыми меховой полетью, и с форсом осаживали у подъезда. На очень непарадном «ваньке» подъехал Рахманинов, расплатился с извозчиком и вошел в ресторан.

Раздевшись, он привычно выбрал самый незаметный столик. Огромный зал был, как всегда, заполнен разношерстной публикой: московская знать, блестящие офицеры, молодое купечество, инженеры-железнодорожники с толстым бумажником, актеры, писатели, журналисты и наездники с соседнего ипподрома, пропивающие свои жульнические призы.

Зал грохнул аплодисментами: начиналось то самое, что привлекало в «Яр» столько разных и по духовной, и по социальной сути людей: выступление знаменитого Соколовского хора. Сперва, как положено, традиционная встречная:

А потом за дело взялись солисты. Низкие, волнующие голоса женщин, гортанные, рыдающие голоса мужчин заворожили шумную, хмельную, хвастливую ресторанную толпу.

Рахманинов слушал песни ромалэ с тем же глубоким, сосредоточенным видом, что и церковный хор в Андрониковом храме. И кто знает, быть может, здесь зародилось «Цыганское каприччио»? Но когда запела знаменитая Нонна, исчез Рахманинов-музыкант, остался Рахманинов — истерзанный человек. У него повлажнели глаза, но он не вытирал их, пока не отзвучала последняя нота.

— Вот он где! Попался, который кусался! — прогремел неповторимый в своей звучности, красоте, проникновенности голос, и к Рахманинову потянулся с объятиями и поцелуями Федор Иванович Шаляпин.

Шаляпин, огромный, размашистый, любящий привлекать к себе внимание, сейчас, подогретый вином, был особенно шумен.

— Чего сидишь, как сыч? Пошли к нам. Там вся брашка!

— Я не люблю шумных компаний, — поморщился Рахманинов.

— К «Яру» не ездят за тишиной! — громыхнул Шаляпин, но чуткая душа артиста подсказала ему сквозь хмель, что его другу худо, и он сразу сменил тон: — Что ты куксишься, Сережа?.. Деньги нужны?.. Песни?..

— Да! — взгляд Рахманинова подобрел. — «Очи черные».

Шаляпин мигнул скрипачу цыгану.

— Очи черные, очи страстные… — начал Шаляпин, и вступила скрипка. — Очи жгучие и прекрасные…

И молитвенно затих, замер огромный караван-сарай.

— Вы сгубили меня… — из какой-то последней глубины не пропел, а проговорил Шаляпин, и Рахманинов сдавил ладонями худые виски — что-то запредельное было в чарах этого непостижимого человека.

Шаляпин закончил под бешеные аплодисменты.

— Тьфу ты! — сказал он с наигранным гневом. — Я для тебя пел, а не для этой шушеры… Ну, пошли к нам.

— Уволь. В другой раз.

— Как знаешь. А я буду сегодня гулять.

Шаляпин пошел к своему столику, сметая по пути зазевавшихся посетителей. Рахманинов расплатился с официантом за неначатую бутылку вина и покинул ресторан.