Юрий Нагибин - Река Гераклита

— Послушайте, мистер Рахманинов, я всегда давал вам хорошие советы. Моя преданность подтверждена многими годами. Ваш благородный жест не поймут. Скажут, что вы заискиваете у большевиков.

— А разве большевистская Россия не союзница Америки в этой войне?

— О, господи!.. Но интересы разные. Америка воюет, как бы не воюя. Обыватель знает о Пирл-Харборе, но он думает, что Сталинград где-то в Африке.

— Я более высокого мнения о ваших соотечественниках. Думаю, что за истекший год они несколько разобрались в географии и поняли, что Волга куда ближе к Потомаку или Гудзону, чем их учили в школе. Но не стоит заниматься ни географическими, ни социологическими исследованиями. Речь идет о моем законном требовании.

— Влиятельные круги Америки не хотят помогать России. Они препятствуют всякой помощи. Зачем артисту марать руки в этой грязи?

— Я надеюсь сохранить свои руки чистыми. И при этом поломать гнусное невмешательство. Я обращаюсь к обыкновенным людям, которые любят музыку, а значит, имеют сердце…

— Вы не представляете, какой вой подымется в эмигрантских кругах. И совершенно напрасно недооцениваете их влияния.

— Я уверен, что рано или поздно, но и они одумаются.

— Рано или поздно!.. Вы провалите ответственнейший концерт. Сломаете свою карьеру. Одумайтесь, мистер Рахманинов, вы же знаете, как трудно завоевать положение и как легко его потерять.

Послышался стук в дверь.

— Да, да, войдите!

Вошли два прекрасно и сдержанно одетых человека. Один из них, едва пожав руку артисту и оставив в пренебрежении жест, приглашающий сесть, сразу завел плачущим, но опасным голосом:

— Мы информированы о вашем донкихотском и самоубийственном намерении. Вернитесь на землю, Рахманинов! Мы достаточно вложили в вас, и вы обязаны нам своими супергонорарами. Не подрубайте сук, на котором сидите. Политика не для вас.

— Вы называете политикой то, что на самом деле судьба. В России решается: быть или не быть человечеству. Это сразу понял Черчилль!

— Не надо высоких слов. Вы же не считаете нас фашистами. Мы просто деловые люди, любим музыку, любим вас и не хотим потерять наше многолетнее и взаимовыгодное сотрудничество.

— И мне не хочется его терять, — просто сказал Рахманинов. — Мне, как никогда, нужны деньги.

— Куда вы думаете их вложить? — с внезапно пробудившимся интересом спросил молчавший до сих пор второй элегантный господин.

Рахманинов молча показал на черный кружок у синей ленты Волги.

Первый делец взорвался:

— Довольно! Хотите сломать себе шею? На здоровье. Мы-то устоим.

— Я не сломаю шеи, — сказал Рахманинов без всякого вызова. — Я почему-то все еще верю в людей. Наверное, иначе я не мог бы играть…

Перед концертом Рахманинов, уже во фраке, лихорадочно просматривал нью-йоркские газеты. Затем он гневно отбросил их прочь.

— Ни слова! Хоть бы петитом, нонпарелью на сорок восьмой странице. Ничего! Какие трусы! Какие жалкие трусы!

Наталия Александровна, тоже одетая «на выход» — в вечернем платье и драгоценностях, сказала удивительно не идущим к ее светскому виду тоном:

— Может, послать их к чертовой матери?

— Я это всегда успею. Посмотрим сперва афиши и программы. Если и здесь обман…

— Машина подана! — сообщил портье.

Рахманиновы продирались сквозь густую толпу у Карнеги-холла, к служебному входу. Высокий Рахманинов через головы окружающих силился рассмотреть афишу у входных дверей. Наконец ему это удалось: не слишком броско, внизу, помещено сообщение, что весь сбор от концерта поступает в Фонд Красной Армии..

— Есть, — сказал Рахманинов жене.

В толпе царило необычное волнение, шныряли барышники, называя сумасшедшие цены за билеты. Атмосфера всеобщего возбуждения помогла Рахманиновым остаться неузнанными.

— Похоже, назревает скандальчик, — заметил Рахманинов.

Наталии Александровне с трудом удалось купить программу, где тоже было помещено рахманиновское сообщение. Их заметил импресарио и, энергично работая локтями, помог пробраться к входу.

— Это наше Ватерлоо, — пошутил он с вымученной улыбкой.

— Возможно, — насмешливо вскинул бровь Рахманинов, — в таком случае, я герцог Веллингтон…

В зале затихал привычный шум: гул толпы, кашель, сморканье — посетители концертов вечно простужены, — и на сцену вышел Рахманинов. Весьма слабые — с верхних этажей — аплодисменты отметили его появление на эстраде. В ответ — более чем сухой поклон, скорее, кивок, но за роялем — та же неторопливая чреда движений, надо полагать, что и злейшие недруги отметили полное самообладание артиста.

И заиграл…

Расстроенный импресарио шепнул сидящей рядом с ним в ложе Наталии Александровне:

— Я все это предвидел. Будет не просто провал — катастрофа.

И, простреленный насквозь ее ледяным взглядом, выветрился из ложи.

В черной плоскости рояля, ставшей бездонной, — пустота необозримой подстепной русской земли. И там, один посреди России, лежит мертвый мальчик-солдат. Для него играет рояль, его детские острые скулы, закрытые глаза и нежный рот отпевает музыка Рахманинова.

В служебном помещении импресарио отбивался от наседающих на него газетчиков.

— Почему вы не обратитесь прямо к мистеру Рахманинову? — кричал он.

— Мы не в чести у мистера Рахманинова!

— Из него слова не вытянешь!

— Он так сжился с позой несчастного изгнанника!

— Новый советский патриот!

— Потише, ребята! — попросил импресарио. — Вам никто не нужен, вы сами все знаете. Какие блистательные заголовки: «Новый советский патриот», «Позер-изгнанник».

— Не острите, мистер! Читатель ждет информацию. Это что — жест? Рекламный трюк? Желание эпатировать зрителей?

— А может, желание помочь своей родине? — раздался чей-то насмешливый голос.

— Заткнись, коммунист!

— Сам заткнись, фашистская морда!

В ход пошли кулаки…

Прозвучал последний аккорд. Рахманинов с усилием поднялся из-за рояля — его с некоторых пор беспокоили боли в спине. Он сделал шаг к рампе и наклонил голову.

В ответ мертвая тишина.

Рахманинов поднял голову, нашел бледное лицо Наталии Александровны и улыбнулся ей глазами.

И тут поднялась высокая стройная фигура золотоволосого Леопольда Стоковского.

— Браво, Рахманинов! — громко выкрикнул кумир нью-йоркской публики и захлопал в ладоши.

Вскочил маленький Артур Рубинштейн:

— Брависсимо, великий Рахманинов!

Этот крик подхватили идущий к закату чародей Иосиф Гофман и тот, кому предстоит занять трон Рахманинова, — Владимир Горовиц.

По залу разносились имена лучших людей века:

— Томас Манн!.. Ремарк!.. Бруно Вальтер!.. Орманди!.. Крейслер!.. Бруно Франк!.. Синклер Льюис!.. Стравинский!.. Теодор Драйзер!.. Добужинский!.. Яша Хейфиц!.. Генрих Манн!.. Шёнберг!..