Виталий Трубин - Теплое крыльцо

Электричка, миновав железнодорожный мост, прокричала освобожденно. Иван оторвался от окна, поглядел на сидящего напротив отца и подумал: «Жалко его».

Уже неделю отец возвращался с работы невесело. Мама встречала его с улыбкой, но он останавливал ее укоризненным взглядом, сам снимал черный железнодорожный китель и, не сказав никому доброго слова, шел умываться. Ничего не понимая, Иван, его двенадцатилетний сын, тоже молча, вопросительно глядел на мать, а она хмуро отвечала, что папа устал — летом у железнодорожников много работы.

В электричке отец с сыном ехали словно отдельно. Солнце стремилось забраться повыше, слепило, но отец не отводил в сторону глаз, держался, как раньше, гордо и прямо, и во всей его невысокой, отяжелевшей фигуре было столько еле сдерживаемой печали, что Иван подумал: «Может, сегодня утром мать недоговорила чего, и то, что по вине отца в его дежурство сошли с рельсов четыре вагона — не главное и есть что-то еще, о чем она решила — мне знать не надо».

По соседнему пути с грохотом пошел грузовой эшелон, и в окне, как в зеркале, среди мелькавших вагонов дрогнул задумчиво-красивый профиль отца. Грохот от проходящего поезда оглушал: по причине лета в электричке были открыты окна, — вагоны неслись, пьяно раскачиваясь, подступали к стеклу.

— Что грустишь? — еле слышно спросил отец.

— А чему радоваться? — ответил сын.

— Что? — не расслышал отец и качнулся навстречу.

— Я говорю — негрустный я, — громко сказал Иван и переменил разговор: — Ты, верно, спать хочешь? Ты с ночной смены.

— Приедем на дачу, посплю два часа.

— А мне что делать?

— Сходи в лес или начинай ягоды брать.

— Не люблю ягоды собирать, — с досадой вырвалось у Ивана.

— А есть любишь? — резко спросил отец.

— Не люблю. — Лицо сына тоже сделалось недовольно-сердитым.

— Не выдумывай! — Отец отвернулся к окну.

Повсюду, насколько хватало глаз, лежала солончаковая, бедная растительностью земля. По левую сторону железнодорожного полотна разбросанно тянулся поселок из типовых, одноэтажных, крытых шифером, зданий. Сын хотел спросить, кто живет в поселке, но, поглядев на отца, передумал. Электричка сделала поворот и, качнувшись вправо, Иван увидел знакомое, безлюдное озеро, оглянулся и в другом окне успел заметить такую же пустынную воду. Когда-то озеро разъединил железнодорожный путь, и стало два озера, обросших камышом, как старик бородой, таких успокоенных, что Иван ни разу не видел, чтобы в них купались или удили рыбу.

— Плохо я тебя знаю, — сердито глядя в окно, сказал отец.

— Это почему? — удивился Иван.

— Оказывается, землю не любишь.

— Люблю. — Сын примирительно улыбнулся.

— А когда любишь землю, все нравится на ней делать.

— Я землю копать люблю. Осенью, — тоже не отрываясь от окна, серьезно сказал Иван.

— И все? — снисходительно посмотрел на него отец.

— Пока все.

Иван смотрел, как мелькает за окном близкий лес и думал: «Чего он ко мне пристал? Плохо ему — вот и пристал».

— А помнишь, — спросил отец, — ты маленький был, мы с тобой ездили в мою деревню костянку брать?

— Помню. Там посреди пшеничного поля — береза.

— Точно! — обрадовался отец. — Я думал — забыл!

Электричка сбавила ход, за окном потянулись светло-коричневого цвета станционные постройки, сараи, магазин, водокачка.

— Вот и приехали, — взяв тяжелый мешок, сказал отец и позвал сына: — Айда, работничек.

В тамбуре, придерживая неширокую, с ладонь, двухметровую доску, прислоненную к стене, ждал выхода лысый, с больным лицом пожилой мужчина в железнодорожной форме. У его ног лежал битком набитый портфель.

— Здравствуйте, — поприветствовал он. Отец, пожав протянутую ему руку с узловатыми, вспухшими пальцами, сказал:

— Ну-ка, Ваня, помоги старому машинисту. Возьми портфель.

Зеленые двери с шипеньем открылись. Пока машинист, вяло переставляя ноги, задерживая напиравших из вагона людей, сходил по крутым ступенькам, Иван тихонько спросил отца:

— Кто это?

— Сергеич. Ты его знаешь. Он тебе путейскую дудку дарил.

— Не помню.

Видя, что старому машинисту тяжело нести сосновую, судя по свежему смолистому запаху, недавно распиленную доску, отец взял ее на плечо, а тот виновато пожаловался:

— Надо сделать кое-чего по хозяйству…

— Мы тоже решили малину собрать, да погреб будем чинить, — поддержал разговор отец.

— Хорошее дело, — сипло, как старый курильщик, сказал машинист. Взглянув в его светло-серые, пристальные глаза, Иван застеснялся.

По березовой, богато росшей аллее они шли первыми, за ними гомонили садоводы: пенсионеры, отпускники, их жены, дочери — все приехали собирать удачный в этом году урожай, а мальчику хотелось в лес. Машинист внимательно взглянул на него.

— Значит, работать идешь, — спросил, — а дружки, поди, на речку бегут?

— Ну и что, — раздосадованно ответил Иван. Машинист с отцом переглянулись с тайной улыбкой.

«Смеются еще, — думал мальчик. — А хорошо бы на речку».

Потом отец попросил:

— Иди, сын, вперед. Нам поговорить надо.

Ваня ускорил шаг, но как ни настораживался, слышал только обрывки фраз: «Знаешь, Сергеич, первый раз со мной. Стыд-то какой!» — И дальше Иван опять не расслышал, а старый машинист говорил: «Бу-бу-бу-бу, с кем не бывало. У меня в тридцать пятом году… — и снова: — Бу-бу-бу».

Когда они подошли к новым, свежеокрашенным воротам коллективного сада и расстались на первой развилке, Сергеевич, дача которого стояла крайняя, у ворот, сказал на прощание:

— Надо, Михаил, пережить. Я и не такое переживал. — Он подхватил доску на левое, отдохнувшее, плечо, взял из рук Ивана портфель, а потом, спохватившись, обернулся и крикнул в спину уходящим по аллее Челядиным:

— Спасибо.

Они обернулись, и мальчик подумал: «С отцом случилось сильно неладное».

Дачный поселок был ухоженный и большой. Каждая семья владела участком в шесть соток с небольшим домом, душем, сараюшкой, а в саду росли яблони, крыжовник, малина, смородина, земляника.

— Хорошо тут, — открывая калитку, обрадованно говорил отец. — Воздух какой! Свобода! — гремел он, идя к даче по засыпанной белым песком дорожке. — Знаешь, Иван, мне спать расхотелось. Будем ягоды собирать!

— Давай, — согласился сын. — Быстро соберем и — домой.

— Вот так всегда, — рассердился отец, — не успел приехать, как уже обратно лыжи востришь.

«Больше ничего не скажу», — обиделся Иван.

Малина росла в два ряда, ягод наспело много, и он с неудовольствием подумал, что на работу уйдет полдня.