Бронюс Радзявичюс - Большаки на рассвете

Только Юзукас продолжал ловить рыбу.

— Хватит, оставь на завтра, — пытается, бывало, оторвать упрямого рыбака от валуна Витаутас.

Юзукас аж дрожит — губы посинели, зуб на зуб не попадает.

— Пусть себе ловит, — говорит Альгимантас. — Пусть гонится за ней до самой Швянтойи, авось поймает.

— Ты сам ее сюда пригнал… Вот такую! — кричит, мчась по траве, Юзукас.

Облепив смородиновый куст, они срывают ягоды и пригоршнями отправляют их в рот. Солнце, смилостивившееся над своими детьми, повисает на минутку над лесом, дарит им свое последнее тепло, сушит их одежду. И как только оно отворачивается от них, скатывается за лес, вся ватага отправляется домой. Первым шагает Альгимантас, сутулый, костистый, тонконогий. Рядом шлеп, шлеп Витаутас, пухленький толстячок с родимым пятном под левой лопаткой. Он с трудом переводит дух. Запыхавшись, их догоняет Юзукас, весь посиневший от холода. Вот такую картину частенько наблюдают по воскресным вечерам деревенские женщины, которые доят на лугах своих коров.

По пути все заворачивали в усадьбу Криступаса, где отец Юзукаса вместе с Казимерасом обычно делили улов.

— Черт бы побрал, какая никудышная рыба, сплошной мусор, — бранится Казимерас. — Эти «лягушата» скоро всю рыбу в Швянтойи загонят.

— Скоро вся рыба начнет посуху передвигаться, — не остаются в долгу «лягушата». — Научится летать. Вы такой страх на нее своими жердями нагнали — всю рыбу перепугали, не знает куда и деваться, в водоросли лезет.

— Ты чего тут, сопляк, мелешь, вон отсюда, — замахивается трепыхающейся рыбешкой Казимерас.

— Ха-ха-ха! — звонко, с тремя интервалами, хохочет Константене.

— Вот, лови!.. Ох, окунь!.. Еще живой, — кидает Казимерас рыбу Криступасу, и окунишко, едва различимый в сумерках, трепещется, реет, как летучая мышь, обдавая их мелкими брызгами.

Во дворах уже разведен огонь: женщины варят картошку, готовят сковороды для рыбы, и возле камней, заляпанных рыбьей чешуей, плотоядно облизываются кошки… Трах, тах — лопаются под ногами ребят рыбьи пузыри…

Но теперь Юозас стоит перед своими товарищами, и лица на нем нет: все его победы, все его спортивные достижения, упорство, воля, сила — все насмарку. Он слишком чувствителен к своим неудачам. «Так все-таки… Вот как, — шепчет он сам себе. — Я так и думал… я так и знал…»

— Ты чего там зубами клацаешь? — спрашивает Альбинас. — Иди сюда.

Юозас выныривает из сумрака, протягивает руку…

— Дайте…

— Что?

— Отдайте эту записку.

Оба его друга, словно сговорившись, хохочут.

Юозас поглядывает на небо, прислушивается к завыванию ветра. Альбинас усмехается.

— Вы врете! Врете, собаки! А это ты видел? — Юозас стукнул кулаком Римантаса.

До чего же он смешной, думает Альбинас. Ну разве не смешно, что от каждого словечка лицо его искажается гримасой, а краешки губ начинают дергаться. Окаменевший, застывший, в узком пиджачке с чужого плеча, он проходит мимо всех. Кто-то сомкнул его уста, сковал движения.

До седьмого пота работает он со штангой, но что из того? Может, пусть лучше о нем расскажут шустрый теннисный мячик, перекладина, отшлифованная его ладонями, спортивная майка, пропитанная потом, баскетки или долгие споры с друзьями, когда правда была на его стороне; пусть поведают о нем гул ветра, закаты. Пусть кто-нибудь расскажет о нем, пусть избавит от злых чар.

— Странный ты, Юозас, — говорит Альбинас.

— Какой?.. Какой?..

— Ну, чего ломаешься, словно и впрямь не расслышал. Странный, говорю.

— А ты сам, думаешь, не странный? Зубришь и зубришь по ночам. Когда бы не вышел во двор, всегда вижу огонь в твоем окне. А в школу приходишь и давай кричать: «Покажите, что задано. Ни одного урока не приготовил, ничего не читал!» — орешь благим матом и вырываешь из рук учебники. Допустим, не читал, зачем же так орать о себе? Кому какое дело — занимаешься ты или нет? Почему тебе так хочется демонстрировать свои недюжинные способности? Какой миф о себе хочешь создать? Все я… да я!

Удар в грудь, и Юозас вверх тормашками летит с обрыва. Вскоре падает и Альбинас. Руки крест-накрест, только ногами болтает и скулит.

— Еще скажи!.. — кричит Юозас. И на Альбинаса обрушиваются все ругательства, какие Юозас когда-либо слышал от своих двоюродных братьев. Весь род Даукинтисов бранится его устами. — Еще скажи хоть одно словечко, еще!.. — вопит он.

— Хватит, — удерживает его руку Римантас. — Говорю, тебе, хватит крови. Если я вмешаюсь, еще больше будет. Или, скажешь, мало всыпал своему зятю Казимерас?

Не сказав ни единого слова, Юозас уходит прочь.

Он уже перешел, было, брод, и шагал по лужайке, затопленной лунным сиянием, когда сзади услышал топот чьих-то ног.

— А ну-ка миритесь, — сказал Римантас. — Еще у вас будет время для ссор — не раз перегрызетесь.

— Прости, — пробормотал Альбинас.

Юозас попытался отмахнуться, но ребята вцепились ему в руки. Какое-то время так и шли — молча, понурив головы.

— Ладно… — Юозас выдернул руки. — Я тебе и на сей раз прощаю. Но мне жаль, что все время так… — и он пожал плечами.

— Думаешь, только тебе так, а мне нет? — разозлился Альбинас. — Но я не такой плохой, как ты думаешь. Поверь.

Я знаю, размышляет Юозас. Кто-то слепой, стоящий над нами, говорит нашими устами, это он все делает по-своему: то сближает нас, то снова разлучает, и порой я как бы вижу его злорадный оскал, слышу его смех. Но как часто этот смех вырывается из твоей глотки, Альбинас.

— Оба вы хороши, — говорит Римантас. — Вечно из-за чего-то цапаетесь, завидуете один другому.

— Может быть… — задумчиво тянет Юозас. — Нас должно было бы объединять то, что разделяет, но так не получается.

— Опять рассуждаешь, как апостол, — говорит Альбинас.

Знаю, думает Юозас. Ты на все наклеиваешь ярлычки. Но старая вражда…

— Ты, наверное, имеешь в виду нашу дружбу? — спрашивает Римантас.

— Нет, это не только дружба. Это что-то большее, это что-то такое, что должно остаться, даже если мы станем врагами.

— Он, должно быть, намекает на самоусовершенствование, — говорит Альбинас.

— И на это. Но твои слова не выражают и десятой доли того, что я хочу сказать. Нам еще не раз придется искать слова.

— Не будь пророком.

Они возвращаются по лужайке, залитой лунным сиянием. Римантас и Альбинас шагают по бокам, Юозас — посередке. Из-под ног выстреливают кузнечики. Заливается соловей. Подле ракиты, закатав штаны, друзья вброд переходят реку. И снова обрыв, мохнатая сосна и облака, повернутые ветром к югу. Сияет усеянный звездами небосвод.

— Может, искупаемся?

— Я — с охотой, — говорит Римантас.

— Разбежишься с этого утеса, и… — Юозас подается вперед.

Луне, видать, давно уже наскучили их позы — насмотрелась она со своих высей на них вдоволь. Смешные пацаны. Чего они хотят? Кто это сказал, что они лучше других, тех, которые были, и тех, которые будут? Кто им вдолбил в головы такую блажь? Видела она детей Эллады, видела детей на Конго, на многоводной Миссисипи, слышала сладострастный шепот влюбленных в оливковых рощах. Да нет, не на что ей тут смотреть, разве что… Но луну обволакивают тучи, невесть откуда налетает ветер, начинает хлестать дождь, сверкают молнии, перекрещиваются, ломаются тут же, у их ног, разлетаясь желтыми искрами.