Бронюс Радзявичюс - Большаки на рассвете

Посторонние взгляды его смущали. Один, мучаясь в тишине, задыхаясь от неуверенности, он спрашивает… нет, не спрашивает, а с кем-то тихо, смирено, почти молитвенно беседует. Он радуется, когда ему удается получить такой ответ, который возвращается, как эхо — как аукнулось, так и откликнулось, — ответ, от которого все вокруг светлеет, который предназначен только тебе, является твоим достоянием, который хоть на миг, хоть на минутку приближает тебя к чему-то истинному, великому, делает тебя немножко сильнее и благороднее, дарит утешение и обнадеживает. Такой ответ порой — словно безмолвная ласка, любовь, смутное обещание… Вот чем веет от таких ответов, и, кто знает, знакомо ли тому, кто спрашивает на виду у всех, спрашивает у другого, знакомы ли ему такие мгновения; знакомы ли они болтунам, любителям поточить лясы, поспорить, сорить остротами и каламбурами; они ни о чем не спрашивают, у них одно желание — озадачивать и удивлять. В таком мышлении нет места для разочарования, для любви, для вины, нет в нем настоящего желания узнать о своих заблуждениях, о своей жизни, о том, где черпать силы, о том, кто ты и чего хочешь.

Истинные ответы избегают огласки, мирской суеты, ждут, пока созреют. И их легко высмеять, они хрупки и доверчивы. А порой просто глупы, наивны и странны. Кто их не ищет, тот не ищет и человека, тому и любви не надо, он не верит в нее, ибо такие мысли не что иное, как узенькие тропки к чужой душе.

Эти мысли не любят постороннего взгляда, комментариев. Они предназначены не для борьбы, не для вражды, а для любви. В них сокрыта тоска по чему-то совершенному, они — плоды идеального и потому так медленно созревают. Чаще всего их срывают зелеными, надкусывают и выбрасывают, конечно, не всем они нужны, близки, понятны, в них — дуновение иной жизни. Антагонисты этого не понимают. Такие плоды произрастают на всех обочинах, и никому не приходит в голову огораживать их высокими плетнями и частоколами, никто за ними не присматривает и их не сторожит. И острых шипов, которыми они могли бы защищаться, у них нет. Такими вот надкусанными, неспелыми плодами усеяны все обочины нашего познания.

Частенько в голове Юозаса возникает такая картина: поодаль от большака растет старое иссохшее дерево с еще зеленой густой кроной. Под ним сидит оборванный старик. Руки у него сухие, как сучья саксаула, лицо загорелое, он не может оторвать глаз от большака, петляющего по сумрачной равнине. Откуда он взялся, этот старик?.. Может, он с берегов древнего Инда, Нила, может, из Эллады? Ветер перебирает пожелтевшие страницы книги — она лежит у старика на коленях. Он сидит под деревом и по-прежнему смотрит туда, куда двигаются стайки людей. Вдали видны городские башни. Уже вечер, всем пора домой, прохожие спешат с семьями, с детьми. Порой какой-нибудь сорванец остановится и стоит возле старика, сунув грязный палец в рот. Может шалуну хочется дернуть старика за бороду или потрогать его книгу, страницы которой треплет теплый ветер. Глаза старого мудреца пусты, и нет в них ни задумчивости, ни надежды, только рукой он нет-нет да и прикоснется безотчетно к книге. Будто желая о чем-то вспомнить, он смотрит на дорогу. Глаза его страдальчески закрыты…

— Что ты хочешь этим сказать? — наседает на Юозаса Альбинас.

— Да я и сам не знаю. Может то, что старое наследие нам не нужно, но ведь и наши новейшие знания страдают приблизительностью, поверхностью, они бессистемны, лишены глубоких корней, слишком универсальны…

— Ей-богу, ты родился пророком.

Юозас ненадолго замолкает.

— Мы часто задаемся вопросом, что значит то или иное явление само по себе, вне связи с нами. Что такое — мой сын как таковой, если его рассматривать объективно? — спросил один философ и вздрогнул, услышав в ответ, что его сын как таковой — ничто. Один из многих. Такой же не имеющий значения, как и все остальные, такой же посторонний, мимо которого можно равнодушно пройти, в которого легко можно направить дуло винтовки. Если рассматривать объективно, сына у него нет. Вот что такое его сын как таковой.

— Ты этот рассказец сам придумал? — серьезнеет вдруг Альбинас.

Это было одно из редких мгновений, когда появлялся другой Альбинас, тихий, не спрятавшийся за щит едких насмешек; Альбинас, который все понимал, чувствовал, видел, которому Юозас доверял самые сокровенные свои мысли. Только он почему-то притворялся, что не понимает Юозаса, не слышит его.

— Послушай, почему ты так хочешь, чтобы я все время с тобой соглашался, кричишь, поучаешь? — спросил Альбинас.

Юозас пожал плечами.

— Ты как ребенок, которому страшно одному в темноте. Пути-то у тебя своего нет.

— Только пути? — спросил Юозас.

Альбинас молчал. Он смотрел в небо, по которому плыли изодранные грозой в клочья облака. Налетевший ветер гнул деревья, и с них опадала роса. Над ложбинами и оврагами по-прежнему клубился пар. Вот наша родина, наш дом, проговорил Юозас. Для обоих он один и тот же, и все-таки разный. Как бы мы ни спорили, ни препирались, к общему мнению мы никогда с ним не придем — что-то такое, чего мы никогда в себе не осилим, разделяет нас…

Позже Юозас частенько будет гадать, почему так случилось, что они, прекрасно друг друга понимая, были такими недружелюбными, такими колючими. Что таилось в натуре Альбинаса? Какая сила тянула его в сторону от того, чем Юозас так дорожил? С чем Юозас так остервенело боролся, в чем пытался его переубедить, что хотел отринуть в ту душную грозовую ночь, когда он в свете молнии видел двери своей избы и каменные ступени крылечка? Не свела ли его судьба, не столкнула ли с теми призраками, которые встали поперек дороги их родителям?

От той ночи на долгие годы в его памяти останется окаменевшее лицо друга, выражающее холодную иронию, недоверие, неодобрение, просто-напросто враждебность — лицо Альбинаса будет постоянно преследовать его. Здесь, близ родного дома, в двух шагах от тонущих в дымке предрассветных долин, когда так ярко сияли звезды, и начались годы великих утрат, тут был обозначен тот предел, который ни Юозас, ни Альбинас никогда не смогут преодолеть.

Дружеская улыбка, озарившая на минуту лицо Альбинаса, погасла. Губы снова исказила усмешка.

— Я никак не пойму, почему ты из-за таких вещей голову себе морочишь. Ведь это же сущие пустяки.

— Разве? — и Юозас снова готов драться.

Их споры и впрямь походили на драки. Они спорили из-за любой мелочи. Если кому-нибудь из них хоть на минуту удавалось взять верх и взобраться на невидимый пьедестал, другой старался тотчас же низвергнуть его оттуда. Первенствовал Альбинас, готовый во что бы то ни стало отстоять свой трон. Юозаса же он называл не иначе, как фаталистом.

— А ты кто такой? — кричал тот. — Все высматриваешь, все оглядываешься на внешние обстоятельства, вынюхиваешь, хочешь примазаться. Вот где фатализм. Человек — игрушка обстоятельств, ни во что он не верит, ничего не способен создать. Приспосабливается к существующему. Присматривается, изучает, принюхивается, и ему еще кажется, что он — мудрейший из мудрейших, он даже гордится этим. Да и как не гордиться — ведь он такой разумный, такой расчетливый, прозорливый, а на самом деле — обыкновенный трус. Да, да, трус! Ничего я не вижу в такой жизни хорошего, — частил Юозас, чуть ли не задыхаясь. «Ну и что?» — насмешливо отрубал Альбинас, принимая и оправдывая то, чему Юозас никак не мог найти оправдания. На Даукинтиса вдруг накатывало острое чувство одиночества: если даже самый близкий друг Альбинас так его не понимает, кто же его поймет, кто же узнает, почему он поступает так, а не иначе. В такие минуты он переходил на торжественный, властный, порой даже наглый тон — и ему нравилось так говорить. Альбинас как-то украдкой косился на своего распалившегося друга.