Бронюс Радзявичюс - Большаки на рассвете

Визгирда придирчиво разглядывает троицу.

— Знаешь, Визгирда, что я тебе, скажу, — вдруг говорит Юодка, положив на стол вилку. — Чья бы корова мычала, а твоя молчала. Думаешь, мы забыли, где ты был в конце войны? Не знаем? Может, ты уже забыл тот полдень, когда мы с красноармейцами нагрянули к тебе? Твоя жена только увидела нас, смотрю — овец в хлев погнала. Етитьтарарай, думаю, совсем ополоумела баба: на дворе полдень, а она овец в хлев гонит. Сразу смекнул, где ты. Да ладно, думаю, на сей раз не тронем, приду попозже, поговорим с глазу на глаз, если откажется, тогда… Не успел — в другое место меня направили.

Визгирдене как шла к столу, так и застыла: в одной руке — сыр, в другой — кувшин с молоком. Зырк на понурившегося мужа, зырк на Юодку.

— Ну-ка, иди, иди сюда, — говорит тот.

Вдруг обрадовавшись, хозяйка принимается стрекотать.

Значит, ты тогда все понял, ох, Юодка, Юодка. А я все думала, чего это он так странно усмехнулся, увидев меня с овечками. Ай-яй-яй, сколько я тогда страху натерпелась! Не знаю уж, что и делать, кидаюсь туда, сюда, и вдруг меня осеняет: загоню-ка я овец в хлев, тогда красноармейцам и в голову не придет, что там бункер, тогда там не станут искать. Гоню, значит, я овец, гоню, а ты, Юодка, смотришь на меня и смеешься. И таким странным показался мне твой смех, только на душе почему-то полегчало, и я сама не почувствовала, как сказала тебе: «Зайди в избу, хоть молока выпьешь». Ай-яй-яй, как я тогда была благодарна тебе за то, что ты их увел, хотя сначала думала: это ты их притащил. Видишь, как нелегко узнать человека, подумай только. А ты чего, как кот, зажмурился, — поворачивается она к мужу, — наливай, не видишь разве: пусто в стаканах.

Визгирда проводит рукой по лицу, глазам, снова поглядывает в окно. От самого холма до избы стелется выцветшее, как его рубаха, жнивье. В другом окне, далеко, у самого горизонта, виднеются плывущие по небу позолоченные стайки облаков. В их сторону тянется голое, всхолмленное осеннее поле, залитое лучами заходящего солнца.

— Пейте, мужики, — говорит Визгирда и отводит взгляд от окна: перед ним застывшее лицо Скарулиса, жирный рот Аполинараса с мясистыми раскрытыми губами — надо же, и он не ест.

— Нет, — качает головой Юодка, — зло берет и стыдно: на твоем холме, вон там, — он показывает в сторону горы, — солдаты окопались, головы кладут. За что? За твою землю, за нас. А ты в бункере торчишь. Где, за каким столом я очутился? Все вы ждете, чтобы готовенькое подали, вам бы только хапать.

— Только не я. Я никогда чужого не брал…

— А мы что, по-твоему, брали?

— Однако!.. — вскидывает голову Визгирда, но никто его не слышит.

— Будешь хватать как миленький, а эти мои слова и не вспомнишь.

Юодка некоторое время молчит, не сводит глаз с Визгирды.

— А что было бы, если бы немцы?..

— Худо было бы. Всем нам каюк. Но у некоторых еще и другой расчетец был, — говорит Визгирда, по-прежнему глядя в окно. Теперь у него в мыслях белый, обсаженный ракитами большак, грохочущие по нему машины.

— У кого это расчетец был? У генерала Плехавичюса? Сколько людей из-за него головы сложили! На кладбище, небось, бываешь, видел? Почитай, по семнадцать человек в ряду лежит.

— Нет больше их могил, перекопали.

— Значит, надо было. Вот и решайте, — говорит Юодка после паузы, — с кем вы, куда вам. Если б не мы! — он окидывает взглядом своих бойцов. — Ээ, да что с вами попусту говорить. Выпей, Скарулис, чего молчишь?

— А что тут скажешь, и так все ясно. Земля его держит…

— Да, я хозяин, земля меня держит, — отзывается Визгирда.

— Смотри ты мне, — Аполинарас ставит свой стакан.

— Сиди, не стоит, — машет рукой Юодка. — Трус он — вот кто, — показывает он на Визгирду.

— Я?! Трус? — удивленно моргает Визгирда.

— Я коммунист, — говорит Юодка. — И все мои родичи. А ты кто такой? Ах, да, хозяин. А рассуждаешь не только как хозяин. Тебе хотелось бы, наверное, быть птицей поважней. Вот и борись за правду — покажи, на что способен. Ворчишь, брюзжишь. Нет у тебя такого права. Криступас может так говорить, только не ты. И не строй из себя невинную овечку. Я тебя серьезно предупреждаю, при мужиках.

— Криступас… Он и шаулисом [4] Член военизированной националистической организации ( Прим. пер. ). был, такой-сякой…

У Константене даже глаза заблестели: это ее слова. Ее так и подмывает наброситься на Криступаса, но она только раскрывает рот, как рыба, а сказать боится: Юодка для нее авторитет. Власть. Тут надо знать, что и когда говорить.

— Был, это верно, но когда увидел, что тут творится, не стал дожидаться повестки, сам на фронт пошел.

Константене словно не слышит. Знай клюет себе оставшиеся в миске крохи скиландиса. Лицо у нее серое-серое, Визгирдене даже диву дается, сколько на нем морщин.

— А кто ж он, по-вашему, такой? — наконец не выдерживает она. — Бродяга, отщепенец, пьяница. Он и теперь пьяный явился, своими глазами видела. Видно, опять, со своей благоверной цапается.

Теперь мужики пропускают ее слова мимо ушей. Лишь у Константаса лицо вдруг вытягивается. Э… нехорошо, срам.

— Только вспомню, как Криступас на фронт уходил, боже, боже, — начинает Тякле Визгирдене. — Даже слезы у меня из глаз брызнули… Жена его, значит, сидит у куста смородины ни жива ни мертва, двоих детишек обнимает, а он себе идет, размахивает полами шинели, даже не прощается. Побудь с Эльжбетой, говорит он мне, просунув голову в дверь. Прихожу, а Эльжбета плачет навзрыд, так рыдает, что дух у нее захватывает. Может, не свидимся, говорит. Ну, я бегом за Криступасом, думаю, задержу, но куда там — он уж за холмом. Сломя голову из дому умчался. И вправду — не свиделись.

— Да он и в войну связь с красными поддерживал, — поднял палец Константас. — То-то. Вот рисковый мужик был. Ведь это риск, а как же… ну вот… — заговорил он.

— Да уймись ты, болтун несчастный, — усмиряет его жена, чувствуя на себе одобрительный взгляд Визгирдене.

— Что за женщина была Эльжбета, что за женщина! — говорит Тякле.

— Ну чем же она была лучше других? Из другой глины, что ли? Не такая, как все? И когда с ней жил, к другим бегал.

Визгирдене оглядывает свояченицу: кривоногая, маленькая, шаркает по полу валенками. Не чета Эльжбете! Того и гляди, лужица под ногами заблестит. Похвасталась бы еще тем, что, когда Эльжбета болела, обчистила ее сусеки до последнего зернышка.

— Ой, надо смотреть в оба, ой, надо беречь чужое как зеницу ока, а руки так и чешутся… — отчаявшись найти более удобный случай, пытается вмешаться Константас.

— Замолчи! — топает ногой Константене.

Константас вздрагивает, опускает глаза, потом, призвав на помощь всю свою смелость, говорит:

— Что ты на меня кричишь? Разве я что-нибудь плохое сказал?