Александр Серафимович - Том 2. Произведения 1902–1906

Обронил кто-то письмом в редакцию жалобу на врачей, что те не допустили лечить больного порошками Бадмаева. И заколыхалось сонное царство и заговорило на все лады: Бадмаев, Бадмаев, Бадмаев.

Посыпались письма в редакции, статьи, одни ругали Бадмаева, другие в телячий восторг от него приходили, но все одинаково кричали: Бадмаев, Бадмаев, И обыватель настораживался:

– Бадмаев… Кто такой Бадмаев?

– Не знаете Бадмаева?! Помилуйте… да это тот… насчет тибетской медицины… удивительно; разрушенные легкие восстановляет заново, прогрессивный паралич, – понимаете ли, про-грес-сивный паралич излечивает… совершенно!!

Огромная безденежная реклама, помимо воли, создавалась для Бадмаева не только теми, кто кричал о чудесах исцеления, но и теми, кто ругал его. Ибо, когда говорили, что Бадмаев – знахарь, обыватель возмущался: знаем мы эту патентованную науку и ее представителей, сами ничего не знают и из зависти преследуют тех, у кого в руках верное средство.

Между тем господа Бадмаевы приносят обществу огромный вред, и не только тогда, когда отправляют своим лечением на тот свет, но и тогда, когда вылечивают.

Книга Вересаева показала, какая густая тьма невежества, суеверия затягивает наше так называемое общество. И в этом отношении по существу оно ничем не отличается от мужицкого общества. И тут и там вера в знахарство, в таинственность с примесью мистицизма. Только у мужика все это проще, незатейливее, а у барина – с известной внешней обстановкой. Не то страшно, что знахарь отправит на тот свет двадцать- тридцать человек, а то страшно, что среди сотни тысяч людей он культивирует мистическую веру в чудесное, что он засоряет головы.

И вот с этой-то стороны и нужно оценивать господ Бадмаевых.

– Но позвольте, – возразят мне, – а если действительно Бадмаев излечивает средствами, научной медицине неизвестными? За что же на него обрушиваться? За что его обвинять?

Бадмаева никто и не винит: он своему счастью кузнец и торопится ковать, пока железо горячо. Но вся тяжкая вина падает на врачей. Они обязаны или воспользоваться драгоценными средствами Бадмаева, или сорвать с него покров так привлекающей таинственности.

– Легко вам говорить, но ведь без содействия Бадмаева невозможно открыть употребляемые им средства, а ведь его за язык не потянешь.

Это увертка. В Петербурге существуют общества врачей, официальные учреждения. И вот такое общество и обязано было бы официально обратиться к Бадмаеву с тем, чтобы он дал возможность проверить на больных результаты его лечения. Если Бадмаев согласится – медицина, быть может, обогатится великим открытием; если не согласится, – для всех будет ясно, что это лечение – шарлатанство.

Так или иначе общество врачей должно освободить обывателя от удушливой атмосферы таинственности и суеверия, распространяемой господами Бадмаевыми.

На конгрессе криминалистов обсуждался вопрос о торговле женщинами. Эту торговлю называли позорной, рассказали историю вопроса, который был затронут на международном конгрессе в Будапеште уже в 1897 году, предложили самый факт совращения совершеннолетней женщины с целью разврата считать включающим в себе все признаки юридически наказуемого деяния; одни соглашались, другие возражали; потом за малочисленностью собрания в это заседание решили дело отложить до следующего конгресса; потом заслушивали доклад об упрощенном судопроизводстве по маловажным делам; потом другие доклады; потом осматривали народный дом имени императора Николая II, потом конгресс был закрыт, и участники разъехались.

Я читал отчет, и у меня назойливо и неотступно стояла одна и та же сцена. Я встряхивал головой и никак не мог отделаться, отогнать.

В одном из южных городов мне пришлось как-то зайти в один из участков. Было накурено, пол заплеван, валялись окурки. На лавке сидел испитой золоторотец в коротеньких штанах, из которых сиротливо выглядывали голые, грязные и, казалось, такие же испитые, как и лицо, ноги. Поставив на пол корзину с огурцами, торговка с красным лицом рассказывала околоточному надзирателю тонким, высоким голосом, как она «посунула» соседку, а та повалилась и переколотила яйца. Входили и выходили городовые, писаря, нагнув над бумагой головы, торопливо шелестели перьями, и в накуренной, прогорклой, тяжелой атмосфере носился говор, восклицания, вздохи и смолистый запах горящего сургуча.

– Да откуда он у тебя, кошелек-то?

– Хто ж его знает, – говорит, собрав брови, с изумлением глядя на кошелек, как на чудо, золоторотец.

– Да кто же знает?.. Ведь он у тебя в кармане найден.

Золоторотец как-то боком смотрит с мрачным укором на свой вывернутый карман, потом лицо его широко и радостно расплывается.

– Подкинули, ваше благородие!..

– Ты опять пьян?

– Никак нет, вашскб…

– Дохни.

– Пачпорт почему просрочен?

– Уберите вы его от меня, окаянного; ведь кажинный день… ноне два зуба выбил…

И среди этого шума, говора, выкрикиваний, отрывочных фраз слышался голос девушки, негромкий, прерывающийся, но почему-то слышный всем, западающий в душу:

– Просватали меня… в деревню за суседа, за Хведора… бедные мы… Маманька говорит: «Пойди, наймись, пост-то послужишь, соберешь себе хочь на юбку с кофтой». Вот на базар-то вышла… много нанимается… барыни ходят с корзинками и без корзинков… нанимают… Подходит одна ко мне, ласковая такая… «Нанимаешься, говорит, поедем, жалованье пять рублей, а дела – только что комнаты приберешь, платье подарю, щиблеты…» Пошла, – она извозчика взяла, приехали, дом хороший. Утром говорит: «Поедем за детьми в другой город…» Поехали на вокзал, целую ночь ехали… Приехали, большой дом, накормили меня, напоили… одели очень хорошо, а вечером, а вечером…

Она замолчала, торопливо комкая конец платка, взглянула на пристава, быстро потупилась, и большая крупная одинокая слеза упала и скатилась по платку. И почему-то стоявший в тяжелой накуренной атмосфере шум упал, и эти суровые, видавшие виды люди – писаря, городовые, околоточные, пристав – сумрачно и угрюмо, повернувшись к девушке, слушали.

– Меня в комнате замкнули… вошел купец, пьяный, старый… я вырвалась… в коридор… к барыне… «Дура, говорит, своего счастья не знаешь…» Я упала ей в ноги… я целовала ей руки… обливала слезами ноги… а о… он… а…

Да, IX международный конгресс закрыт. Теперь будет X. Сколько раз девушки эти, сколько раз за этот промежуток будут валяться в ногах, будут целовать, будут обливать слезами руки, которые душат их счастье, жизнь?!

Русское образованное общество к каждому высшему учебному заведению должно бы относиться, как мать к своему ребенку, прислушиваться к его дыханию, всеми мерами смягчать его нужды, поскольку это возможно, ибо там залог будущего, залог всей судьбы народа.