Александр Серафимович - Том 3. Рассказы 1906–1910

«„Сволочь“ – любимое выражение г. Серафимовича, благодаря частому повторению ставшее характерной особенностью его стиля, – этим энергичным прозванием г. Серафимович заклеймил почти весь род человеческий. Исключение он допускает лишь для студентов, курсисток и мастеровых… Монахи у г. Серафимовича – все развратники, военные – все дураки, помещики и купцы – все плантаторы и буржуи» («Весы», 1909, № 2).

Не находил подлинной поддержки Серафимович и у критики либерально-доброжелательной. Рецензент журнала «Образование» (1907, № 4) П. Дмитриев, подробно и добросовестно пересказав содержание рассказа «У обрыва», сожалеет в заключение, что «художник не решился нарушить колорит своей картины иным возможным исходом людских столкновений; но жизнь упорно подсказывает другой конец драмы, и мысль не верит картине художника, написанной в тоне густой, прозрачно-синей дали, спокойно сливающейся с близкими тенями ночи».

Серафимович не боялся «нарушить колорит своей картины». Никогда не боялся писатель говорить своему читателю правду о самом страшном и жестоком. Но в драме, разыгравшейся на обрывистом берегу ночной реки, писатель увидел то, что не дано было видеть его критику, – увидел свет будущего. «Светает» – так назван автором рассказ «У обрыва» в одном из последующих изданий («Свобода и культура», 1917).

Не был понят критикой и один из сильнейших рассказов Серафимовича – «Пески», высоко оцененный Л. Н. Толстым (см. примечания, стр. 656–657).

В литературном обозрении «Вестника Европы» (1908, No I) рассказ критиковался за «нудный, однообразный тон», отмечалось, впрочем, что в нем «чувствуется не литературный шаблон, а подлинная жизнь». M. Неведомский в журнале «Современный мир» (1908, № 2) увидел в рассказе тяготение писателя к страшным картинам и поставил «Пески» в один ряд с «Творимой легендой» Ф. Соллогуба.

Современная либеральная критика не почувствовала в рассказе главного, его существа – страстного протеста писателя против господства частной собственности в капиталистическом обществе, уродующей человеческие отношения, превращающей людей в зверей.

Размышляя о событиях и героях повести «У холодного моря», Серафимович сделал две характерные записи:

«Когда я думал о партийной работе, было как-то совестно, что я попал сюда за безделицу, ореол „политическа“ воровски присвоил, украл».

И вторая: «Что же толкало на работу партийную? тысячи причин, из которых каждая была ничтожна и которые в совокупности создавали неотвратимую атмосферу, неизбежно меня заражавшую» (ЦГАЛИ, ф. № 457, ед. хр. № 4, бумажная папка с надписью рукою писателя: «„У холодного моря“, дальнейший материал»).

Из пухлого дела департамента полиции за № 533 «О сыне есаула Александре Серафимове Попове» мы узнаем, что арестован Серафимович был далеко не за безделицу, знаем, что и в последующие годы немало хлопот причинил он царской полиции. Но рядом с Серафимовичем в ссылке был Петр Моисеенко – рабочий-ткач, человек подлинно героической жизни, и собственная лепта в дело революции казалась писателю «безделицей».

Очень вероятно, что именно встреча с Моисеенко на литературном вечере в Ростове-на-Дону в мае 1908 года дала толчок к созданию повести «У холодного моря», опубликованной ровно год спустя. «Как мы обрадовались друг другу!» – пишет Серафимович жене, рассказывая о взволновавшей обоих друзей встрече.

Участие Серафимовича в литературном вечере в Ростове было одним из эпизодов поездок писателя по городам юга России в 1908–1909 гг. с чтением своих рассказов и лекцией «Литература и литераторы». Поездки были вызваны двумя причинами. Об одной Серафимович говорит в письме к жене от 27 апреля 1908 г.: «Устал я страшно и больше писать не могу: это и заставило меня предпринять поездку». Но в письмах к своему товарищу, писателю И. Белоусову, Серафимович не однажды возвращается к другой и несомненно главной причине, побудившей его предпринять ряд публичных выступлений. Сообщая Белоусову программу своей лекции, Серафимович пишет: «Должен прибавить – к декадентам беспощаден. Но ведь не дело кружка распускать им фимиам. Здесь по крайней мере публика слушала меня с захватывающим интересом». Серафимович просит Белоусова организовать чтение его лекции в Москве в Литературно-художественном кружке. С этой же просьбой он обращается к Н. Д. Телешову.

«В Ростове читал; мне даже разрешили прения, – спустя полтора месяца сообщает он Белоусову. – Но все, кто говорил, соглашались со мной и жестоко ругали декадентов.

Жалко, что в Москве не придется читать, – наклал бы им, чертям».

Серафимовичу не удалось прочитать свою лекцию в московском Литературно-художественном кружке: идея эта не встретила поддержки ни у руководителей кружка, ни у товарищей Серафимовича по литературному объединению «Среда».

Большинство членов кружка неодобрительно относились к декадентским тенденциям в современной литературе, но единой эстетической программы у «Среды» выработано не было. «Постепенно нарастающая волна модернизма заставила, однако, кружок так или иначе реагировать на это течение и посчитаться с ним, игнорировать его, как это делалось раньше, стало уже невозможным, – говорил в юбилейном докладе, посвященном десятилетию „Среды“, ее постоянный председатель, писатель Юлий Бунин. – Однако было бы ошибочно думать, что кружок вступил на путь систематической критики модернизма…» (ЦГАЛИ, ф. № 1292, оп. № 2, ед. хр. № 2).

Серафимович не мог согласиться с лояльным примиренческим отношением к эстетике «нового искусства». Он «вступил на путь систематической критики модернизма» и, не встретив поддержки у организаторов «Среды», продолжал идти по этому пути самостоятельно.

Публичные выступления Серафимовича в эпоху реакции на литературные темы дополняют еще одним важным штрихом облик писателя-реалиста, в годы тяжких испытаний для русского общества сохранившего неугасимую веру в торжество идей революции.

Стена *

Впервые напечатано в журнале «Современный мир», 1907, № 1, стр. 108–124, под названием «Живая тюрьма».

В письме к жене от 13 декабря 1906 г. Серафимович сообщает: «Неделю назад сдал рассказ „Живая тюрьма“ (переделал рассказ под названием „На Севере“)». Рассказ под таким названием нам неизвестен, возможно он был напечатан в какой-нибудь газете, скорее же речь идет о переработке писателем своего чернового наброска. Обстановка тюрьмы и ссылки, изображенная в рассказе, воспроизводит пережитое писателем в 1887–1890 гг.; в: тексте встречаются прямые автобиографические куски («Лет семь мне, должно быть, было, с покойным отцом поехали в Ново-Александровскую станицу… Далеко за Медведицей синели прибрежные меловые горы…»). Последняя, шестая глава, действие которой развертывается после манифеста 17 октября 1905 г. в приморском южном городе, дописана, очевидно, при переделке рассказа.