Владимир Зима - В пургу и после (сборник)

— На медведя ходить…

А про себя он подумал, что неплохо бы сейчас хоть на полчаса очутиться в Ленинграде…

— Хохлов! Нечего рассиживаться! — сказала Женя. — Нам через двадцать минут борт принимать, а локатор то работает, то не работает…

— Ты не уходи, посиди еще, — попросил старшина. Хохлов встал было, но поглядел в печальные глаза старшины и опять сел.

Старшина склонился над столом, подперев голову руками.

За окнами буфета тарахтел мотор приземлившейся «Аннушки». Стекла мелко дребезжали.

— Вот так и улетел он… — глухо сказал старшина. — А у меня, кроме него, в жизни никого роднее не было…

И Хохлову до боли стало жаль его, но в эту минуту динамик хрипло прокричал:

— Встречаем рейсовый из Анадыря! Радиотехнику Хохлову срочно явиться на вышку. Грузчикам отдела перевозок прибыть на полосу. Встречаем рейсовый из Анадыря…

Когда Хохлов вернулся, в буфете галдели дорвавшиеся до пива пассажиры анадырского самолета. Буфетчица сказала Хохлову, что старшина давно ушел.

По пятницам Куприянов в баню ходил.

Перед отъездом на Север сведущие люди сказали ему, что будет он там иметь два удовольствия — в бане помыться и кино посмотреть.

Баня помещалась в ветхой избушке, косо нависшей одним боком над обрывистым берегом Хатанги. Пол в бане был цементный, скользкий, по нему гуляли сквозняки, а над черной обледенелой дырой в углу все время клубился холодный серый пар. Застенчиво прикрываясь жестяным тазиком, Куприянов отыскивал незанятое место на полке и торопливо намыливался, глядя в потолок, тускло освещенный запотевшей лампочкой. Потом он сосредоточенно тер тело мягкой губкой, изворачивался, пытаясь достать до лопаток, и каждый раз вспоминал ванную в своей московской квартире — голубые стены, аккуратные полочки с шампунями, пакетики с хвойным экстрактом и морской солью…

Кино крутили в районном Доме культуры по средам, субботам и воскресеньям. После сеанса, если оставалось достаточно желающих, устраивались танцы под магнитофон. Обычно Куприянов едва досиживал до конца кинофильма и, выйдя из тесной духоты зрительного зала на морозную улицу, облегченно переводил дыхание.

Если бывало не очень холодно, перед сном Куприянов гулял. Особенно ему нравилось бродить по главной улице поселка в легкую пургу — улица пустеет, температура повышается до минус шестнадцати, хоть нараспашку ходи, а крупный снег мохнатыми хлопьями заносит притихший поселок, и от фонарей, повизгивающих на ржавых крюках, падают вниз желтые теплые конуса света, на душе спокойно и легко, и кажется, будто это вовсе не Север, а Сокольнический парк, и вот-вот послышится музыка, за ближайшим поворотом заблестят огни катка, и Куприянов с разгона ворвется в разгоряченную толпу, и тихо запоют остро наточенные лезвия коньков…

В безветренные морозные вечера Куприянов сидел дома, выходя на улицу только по нужде. Удобства находились во дворе.

По четвергам в Хатангу прилетал рейсовый «Ил-18» из Москвы, привозил почту. Как бы невзначай Куприянов заходил к диспетчеру отдела перевозок узнать, сколько почты пришло с бортом, и если диспетчер говорил: «Около тонны», — Куприянов после работы отправлялся домой в хорошем расположении духа, надеясь на следующий день получить газеты, технические журналы с новинками радиоэлектроники и много-много писем, среди которых будет одно — самое долгожданное, самое необходимое.

А в пятницу Куприянов с самого утра ждал наступления шести часов вечера, когда он пойдет в баню, на обратном пути завернет на почту и без всякой толкотни получит причитающиеся ему почтовые отправления. Больше всего Куприянов боялся, что именно в пятницу сломается какой-нибудь локатор и ему придется задержаться в аэропорту… Но локаторы, как и вся остальная аппаратура, за которую отвечал Куприянов, всегда работали безотказно.

Вернувшись с почты, Куприянов переодевался в мягкий халат и устраивался поудобнее в старом кресле, когда-то списанном из кабинета начальника аэропорта и приобретенном за бесценок со склада. Куприянов отдыхал после бани, просматривая письма от институтских ребят, разбросанных по аэропортам страны от Бреста до Чукотки, потом принимался за газеты. Журналы с кроссвордами Куприянов откладывал на десерт, а техническую литературу предпочитал изучать в служебное время.

Покончив с почтой, Куприянов начинал одеваться для вечерней прогулки. Неторопливо повязывал галстук, закутывал шею теплым шарфом, надевал полушубок и выходил на улицу.

В двадцать два часа местного времени начинался сеанс связи с Москвой. Куприянову, как постоянному клиенту, предоставлялось право звонить в первую очередь.

Путь от дома до почты занимал шесть минут. Без пяти десять Куприянов появлялся в тесном закутке почты, где была установлена одна фанерная будка с телефоном. Девушки-телефонистки кивали ему, как старому знакомому.

— Сегодня будет связь? — осведомлялся Куприянов.

— Для вас сделаем, — отвечала телефонистка. — Заходите в кабину.

И в ту пятницу поначалу все шло как обычно. Работа, баня, почта, дом, снова почта… Но без пяти десять Куприянов увидел, что фанерная будка уже занята. Какой-то парень в брезентовой штормовке, никого не стесняясь, кричал в трубку:

— Маринка, милая, любимая, черт бы побрал эту связь, не слышу тебя, но ты жди, слышишь, мы завтра опять уходим в тундру, вернемся через месяц, я дам телеграмму, прилечу при первой возможности, ты жди и пиши мне, малыш, не ленись, пожалуйста, потому что люблю я тебя, Маринка, лапочка…

Куприянов подошел к окошку телефонистки:

— Добрый вечер. А когда же будет Москва?

— Вон она, Москва, — телефонистка показала на парня в будке. — Прибежал полчаса назад, всех на ноги поднял, уговорил, дали ему аварийный канал на Москву. По срочному тарифу… Уж так торопился. Только с самолета — и сразу к нам. У них дома телефона нет, спешил застать жену, или кто она там ему, на работе…

Куприянов хмыкнул и отошел от окошка.

По срочному тарифу… Рублей на пятьдесят наболтал…

«При чем тут деньги?» — оборвал сам себя Куприянов, начиная злиться. Он чувствовал, что завидует этому парню, неизвестно откуда свалившемуся на Хатангу, завидует его любви, его способности совершать неразумные поступки.

Когда парень вышел из будки, Куприянов покосился на его обожженное морозом, исполосованное багровыми рубцами лицо и подумал, что кто-то любит его даже такого, неприкрашенного.

Парень сунул в окошко деньги, спросил:

— Тут хватит?

— С вас сорок четыре восемьдесят…

— Купите себе шоколадку, — улыбнувшись до ушей, сказал парень. — Не обижайтесь, я бы сам купил, но — поверьте — времени нет…