Александр Шеллер-Михайлов - Под гнетом окружающего

— Все это оттого случается, что мы, какъ Дарья Власьевна, все еще не достроились; а если что и было выстроено; такъ пришлось перестраивать. Ну, вотъ однимъ какая-нибудь упавшая балка кости переломала; другіе ругаются, что лѣса худо подведены., Третьи — мусоръ, да матеріалы до поту должны таскать; четвертымъ угла нѣтъ, гдѣ бы прилечь да отдохнуть, и въ тишинѣ насладиться семейнымъ счастіемъ… Въ сущности, это славная жизнь; бранятся ли, падаютъ ли, угла ли себѣ ищутъ люди — вездѣ движеніе и бодрость чуется… Вонъ въ Китаѣ, такъ все достроено, все прилажено, хлопотать не о чемъ, покойся себѣ, какъ праведникъ въ гробу… Это, можетъ-быть, и спокойнѣе, да жизни тутъ нѣтъ, желаній, надеждъ не можетъ быть. Это навѣваетъ тоску, какъ плохой конецъ хорошо начатаго романа.

Во всемъ этомъ были видны слѣды горькаго прошлаго и усилій смѣхомъ заглушить слезы, ироніей подавить отчаянье. Такой характеръ складывается нерѣдко у сильныхъ и трезвыхъ по натурѣ бѣдняковъ изъ молодежи.

Иванъ Григорьевичъ не задумался надъ вопросомъ: почему онъ стремится каждое лѣто въ родныя мѣста? Но если бы онъ и задумался надъ этимъ вопросомъ, то увидалъ бы, что обойтись безъ этой потребности ему трудно. По крайней мѣрѣ, разъ онъ рѣшился не ѣхать домой, а отправился къ одному помѣщику въ учителя. Помѣщикъ былъ баринъ обходительный, благовоспитанный, но какъ-то особенно изысканно вѣжливо и предупредительно относился къ учителю, какъ относятся люди къ новому, совершенно чуждому имъ лицу. Дѣти въ домѣ въ повиновеньи растутъ; причесанныя, кроткія, тихія, ко всякому слову «съ» прибавляютъ, не спорятъ съ учителемъ, но какъ-то, оторопѣвъ, запуганно смотрятъ ему въ глаза и словно ртомъ ловятъ каждое его слово. Барышни, дочери помѣщика, потупляютъ глазки передъ учителемъ; не смѣются, а только краснѣютъ, если онъ смѣшное что-нибудь скажетъ; вечеромъ онѣ на фортепьяно играютъ въ четыре руки. Ровно въ двѣнадцать часовъ общій завтракъ, ровно въ четыре часа общій обѣдъ, ровно въ девять общій ужинъ; на этихъ собраніяхъ идутъ толки о политикѣ, о геніальномъ Наполеонѣ, о геніальномъ Гарибальди, о геніальномъ Мадзини, о геніальномъ Бисмаркѣ. Барыня-помѣщица старается учителю чай и кофе пересластить и все такіе томные глазки дѣлаетъ. Скука! Попробовалъ Иванъ Григорьевичъ съ мужиками душу отвести — они передъ нимъ шапки снимаютъ; онъ говорить съ ними хочетъ, а они только отвѣчаютъ или слушаютъ и соглашаются; а онъ для нихъ баринъ, притомъ баринъ чужой и, сверхъ того, получающій плату отъ ихъ господъ, то-есть, вѣроятно, поддѣлывающійся къ господамъ. Опять скука и тоска. Пожилъ учитель недѣлю, другую и является однажды къ помѣщику.

— Я ѣду-съ домой, — сказалъ онъ, сконфуженно глянувъ въ сторону и кусая губу.

— Что вы не довольны чѣмъ-нибудь, — удивился помѣщикъ.

— Нѣтъ, всѣмъ доволенъ…

— Такъ что же?

— Да жить я здѣсь не могу; по родной сторонѣ соскучился…

Помѣщикъ вѣжливо усмѣхнулся, полагая, что это одна изъ тѣхъ простыхъ отговорокъ, которыми прикрываются болѣе серьезныя причины.

— Вамъ, вѣроятно, кто-нибудь надѣлалъ непріятностей. Мнѣ очень…

— Никто мнѣ ничего не сдѣлалъ, — перебилъ Иванъ Григорьевичъ, для котораго вся эта сцена была крайне тяжела. — Просто ѣду, вотъ и все. Я вамъ другого учителя доставлю, гораздо лучшаго, чѣмъ я…

— Какъ вамъ угодно; насильно милъ не будешь! — обидчиво промолвилъ помѣщикъ. — Только надо было сперва подумать о своихъ нѣжныхъ чувствахъ къ роднымъ полямъ и не ѣздить на мѣсто, имѣя такое мягкое сердце, — колко добавилъ онъ.

— Да я ужъ за это прежде васъ себя выругалъ, — усмѣхнулся учитель. — Я чуть-было потихоньку не удралъ… Ошибаться свойственно человѣку, вотъ я и ошибся.

Такъ онъ и уѣхалъ; повеселѣлъ даже, когда чужая деревня скрылась изъ глазъ. Подъѣзжаетъ онъ къ Приволью, толкуетъ съ знакомымъ ямщикомъ, тотъ его выспрашиваетъ, надолго ли онъ на побывку къ отцу ѣдетъ, гдѣ онъ теперь въ ученьи. Вотъ въѣхалъ и въ село, навстрѣчу мужики идутъ.

— Постой-ка, Матвѣй, — крикнулъ одинъ изъ мужиковъ ямщику.

Ямщикъ остановился.

— Здравствуй, Иванъ Григорьевичъ, а я ужъ о тебѣ у попа справлялся. Съ бабой моей что-то сдѣлалось, вторую недѣлю на печи лежитъ, встать не можетъ…

Расплатился Иванъ Григорьевичъ съ ямщикомъ, велѣлъ отвезти къ отцу чемоданъ, а самъ пошелъ къ мужику, посмотрѣлъ на больную бабу, сказалъ, что нужно дѣлать, и какъ вышелъ изъ избы, такъ вдругъ ему показалось, что онъ никогда и не выѣзжалъ изъ родного Приволья, или что, если и выѣзжалъ, то пріѣхалъ сюда не сейчасъ, а когда-то давно, давно… Никто не смотритъ на него съ удивленіемъ и любопытствомъ, ребятишки не прячутся отъ него, какъ въ чужой деревнѣ; каждый ему поклонится, какъ cвоему человѣку, поговоритъ съ нимъ и идетъ своею дорогой. Вошелъ онъ въ свой домъ; вѣчно запуганная мать и плачетъ, и смѣется, отецъ подтруниваетъ надъ ней, а самъ, нѣтъ-нѣтъ, да и взглянетъ до сына, любуясь имъ; маленькіе ребятишки, братья и сестры, смотрятъ на erо чемоданъ съ любопытствомъ, ждутъ не привезъ ли старшій брать чего-нибудь изъ столицы.

Свѣтло стало на душѣ у Ивана Григорьевича, вошелъ онъ въ отцовскій садикъ, тянувшіся къ береговому скату до самой рѣки, легь на песокъ у берега; солнце его грѣетъ, вдали широкая рѣка виднѣется, барки тянутся, чьи-то голоса раздаются въ воздухѣ,

— Ишь ты, Ваня, дни-то какіе Богъ нонче дастъ хорошіе, — послышался позади его голосъ матушки-попадьи, не утерпѣвшей и забѣжавшей въ садъ за ненагляднымъ сынкомъ.

— Да, матушка, хорошіе дни стоятъ! — отвѣтить сынъ, поддаваясь полной душой хорошему настроенію.

А тутъ батюшка вышелъ въ подрясничкѣ, съ заплетенной назади жиденькой косичкой въ родѣ мышинаго хвостика, бороду широкимъ гребнемъ расчесываетъ, смотритъ любовно на своего сына.

— Поставь-ка намъ самоваръ, мать-попадья, — говоритъ онъ женѣ,- соловья баснями не кормятъ. Ишь, любо теперь, что сынъ-то выросъ?

Сѣли чай пить, закуску подали.

— Мы, Ваня, по рюмочкѣ пропустимъ? — съ добродушнымъ подмигиваньемъ спросилъ священникъ.

— Отчего не пропустить съ дороги, — разсмѣялся сынъ.

— Ну что, какъ у васъ тамъ насчетъ Польши слышно, — началъ священникъ, стараясь на первыхъ порахъ занять сына городскими умными разговорами.

— Ничего, теперь тихо все! — отвѣтилъ сынъ.

— Охъ, не вѣрится мнѣ что-то, — съ сомнѣніемъ покачалъ головою священникъ. — Врага мы себѣ въ ней нажили. Только убытки она намъ приноситъ, да козни строитъ. И отчего бы не написать имъ въ Европу письмо, чтобы хоть англичанинъ взялъ ее на аренду? А чтобы они насъ и тогда не безпокоили, выставить бы на границу три милліона войска, ну, тогда и тягайся съ нами.

Иванъ Григорьевичъ усмѣхнулся,

— Ну, теперь авось и такъ обойдется?