Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота

— Что, каково экзаменуются? — спрашивалъ онъ на одномъ экзаменѣ почти вслухъ у Рейтмана.

— Каждый обязанъ исполнять свой долгъ, — отвѣчалъ душеспасительною истиной Рейтманъ.

— Обязанъ! Обязанъ! — загорячился директоръ. — Они дѣлаютъ два дѣла и оба исполняютъ отлично. Другіе и одно исполняютъ плохо. Нѣкоторые ученики, напримѣръ, не занимаются въ меньшихъ классахъ, а очень плохо исполнили свои обязанности въ греческомъ экзаменѣ.

— Если вы, господинъ директоръ, говорите про моего сына, — зашипѣлъ Рейтманъ:- то я съ нимъ разсчитаюсь за греческій экзаменъ; но заниматься въ меньшихъ классахъ не позволю: онъ скромное и богобоязливое дитя и не долженъ для тщеславія ломаться. Многіе говорятъ о своей любви къ дѣтямъ, чтобы блеснуть передъ толпою; лицемѣріе есть великій грѣхъ передъ Господомъ.

Директоръ, задѣтый тупою шпилькою, сдѣлалъ презрительную гримасу и обратился къ намъ.

— Я вамъ очень, очень благодаренъ. Вы прекрасно исполнили мою мысль, это дѣлаетъ вамъ честь.

Комедія была очень веселенькая. Въ день публичнаго экзамена Сарторіусъ пригласилъ насъ къ себѣ на чай. Тамъ было нѣсколько учителей, постороннихъ людей и десятка два дѣвицъ. Послѣ чая устроился импровизированный балъ. Таперъ преусердно отбивалъ свои руки о фортепьяно, хозяинъ, и гости были въ духѣ и плясали до упаду. Наконецъ, Сарторіусъ затѣялъ безконечную мазурку и отличался въ первой парѣ съ директрисой женскаго отдѣленія училища.

— Пошли вы, господа, въ ходъ, — шепнулъ намъ Носоввчь. — Гуляйте, побѣдители: что-то послѣ будетъ!

Много во всемъ этомъ было комическаго; каждое слово, каждая фраза вызывала невольную улыбку, и никогда не чувствовали мы такого прилива веселости и смѣшливости, какъ въ эти дни перваго акта школьной комедіи.

А, можетъ-быть, въ то же время, когда мы плясали на балу, въ томъ же самомъ зданіи, разсчитывался Рейтманъ-père со своимъ сыномъ за греческій экзаменъ. Жаль мнѣ этого мальчика и тѣхъ дѣтей, которыхъ онъ учитъ теперь. Вѣдь онъ тоже учителемъ сдѣлался, и такъ же толстъ, и такъ же за уши умѣетъ драть, какъ его отецъ… Наслѣдственные палачи!

Я отдался всецѣло школѣ, которая сдѣлалась мнѣ дорога, и проводилъ дома очень мало времени. Молодыя личности моихъ друзей, притокъ новыхъ мыслей, полныя надежды на будущее, разговоры, исполненіе разъ возложенныхъ на себя обязанностей, все тянуло меня въ нашъ тѣсный кружокъ. Отецъ и мать были этимъ довольны. Они успѣли хорошо разглядѣть моихъ товарищей, знали, что дѣлалось и говорилось въ нашемъ обществѣ, и чувствовали, что я становлюсь порядочнымъ человѣкомъ и приготовляюсь къ жизненной дѣятельности. И они, и я были настолько честны, что не насиловали другъ друга. Они не заставляли меня сидѣть дома, высиживать праздную скуку и забавлять ихъ своей болтовней; я часто отлучатся изъ дома, не опасаясь пошлыхъ подозрѣній со стороны родителей въ холодности къ нимъ или въ чемъ-нибудь еще болѣе худшемъ. Но мы, если это было возможно, стали еще дороже другъ для друга; рѣдкія минуты, проводимыя мною въ семейномъ кругу, были чрезвычайно оживлены. Отецъ и мать интересовались всѣми подробностями нашей школьной жизни, и я откровенно разсказывалъ обо всемъ. Мои надежды на будущее оживляли стариковъ.

— Поживемъ мы еще, — говаривалъ отецъ:- славно поживемъ на старости лѣтъ.

— Мнѣ, отецъ, и теперь славно живется на свѣтѣ,- замѣчалъ я, и точно, мнѣ хорошо жилось. Я чувствовалъ, что я не лишній на свѣтѣ, и начиналъ въ этомъ сознаніи признавать величайшее человѣческое счастье.

Въ маѣ, когда у насъ оканчивались годичные экзамены, мы получили письмо отъ бабушки; она писала, что внукъ генеральши Звѣревой выходить изъ корпуса, и потому обѣ старушки пріѣдутъ въ Петербургъ. Мы обрадовались. Намъ хотѣлось взглянуть на нашу старушку, съ которой мы не видались полтора года и только изрѣдка переписывались, и знали изъ ея писемъ о плохомъ состояніи ея здоровья. Въ день пріѣзда бабушки я и матушка поспѣшили въ домъ Звѣревой, гдѣ должна была остановиться бабушка. Старушка была тронута до слезъ, расцѣловалась съ нами, сильно суетилась, то усаживая насъ, то подзывая къ себѣ, чтобы еще разъ поцѣловать меня или матушку. Она не то, чтобы состарилась во время разлуки, но опустилась и обрюзгла. Ея черные глаза стали какими-то сѣроватыми и тусклыми и плохо видѣли: разсматривая меня, она прибѣгала къ очкамъ. Толщина носила признаки водяной,

— Боже мой, какъ ты выросъ! совсѣмъ другое лицо у тебя сдѣлалось! — говорила она мнѣ, лаская и цѣлуя меня. — Теперь оканчивай поскорѣй ученье и начинай служить, покуда жива Звѣрева. Ей знакомы всѣ важныя лица въ Петербургѣ.

— На службу еще рано, бабушка, — опрометчиво отвѣчалъ я.

— Какъ? ты не хочешь служить? Ахъ, Саша, Саша! — проговорила она, качая сѣдою головой. — Чѣмъ раньше, тѣмъ лучше; люди не вѣчны, и я въ гробъ смотрю. Кто безъ меня похлопочетъ о тебѣ? И дядя твой былъ такимъ же хорошенькимъ и умненькимъ мальчикомъ, какъ ты; но не хотѣлъ служить, идей вредныхъ набрался, вольтерьянцомь сдѣлался, все отвергать сталъ — и что же изъ него вышло?

Я улыбнулся, услышавъ о томъ, что дядя все отвергать сталъ, и раскаялся въ своей необдуманности и опрометчивости; теперь приходилось объясниться поневолѣ и толочь воду въ ступѣ.

— Я буду, бабушка, служить, но теперь еще рано; поучиться надо.

— Учиться! А годы-то уходятъ, да улетаютъ; гляди: въ твои лѣта, дружочекъ, сыновья и внуки Звѣревой уже офицеры и камеръ-юнкеры, а ты все еще школьникъ. Къ школьнику никто никакой аттенціи не можетъ имѣть.

— Мнѣ, бабушка, ни офицеромъ, ни камеръ-юнкеромъ не быть.

— Чѣмъ же ты думаешь быть?

— Учителемъ буду.

— Учителемъ! Господи! Что съ тобой безъ меня сдѣлали? Учителемъ! Да вѣдь учителя бурсаки, неужели же и ты этимъ хочешь быть? Вѣдь это значитъ не имѣть никакого самолюбія!

— Бурсакомъ и поповичемъ не буду, потому что не могу; а титулярнымъ совѣтникомъ, можетъ-быть, сдѣлаюсь, — смѣясь отвѣчалъ я, хотя мнѣ и было какъ-то неловко отъ этого разговора.

— Ахъ, Саша, Саша!

Бабушка опять закачала сѣдой головой.

Мнѣ было жаль старушку. Въ годы дѣтства я находилъ какой-то человѣческій смыслъ въ ея рѣчахъ; теперь же онѣ казались мнѣ страшною безсмыслицей. Подъ вліяніемъ дѣдовскихъ правилъ, она говорила: гнись, ползи и доползешь до виднаго мѣста, и въ то же время взывала къ человѣческому самолюбію, заставляла гнуться и ползать во имя его. Она говорила это, хотя сама бѣжала отъ тѣхъ же дѣдовскихъ правилъ изъ барскихъ хоромъ.

Отъ нея мы узнали о существованіи дяди; онъ тоже пріѣхалъ въ Петербургъ, собирался жениться и назначилъ бабушкѣ первое свиданіе у насъ, не желая встрѣтиться съ нею въ домѣ Звѣревой, гдѣ бабушка служила, по его выраженію. Свиданіе было назначено на другой день. Бабушка пріѣхала къ намъ къ обѣду. Около двухъ часовъ, когда было накрыто на столъ, къ нашему дому подкатилъ экипажъ. Я побѣжать къ окну. У подъѣзда стояла щегольская коляска и изъ нея выпрыгнулъ, какъ пятнадцатилѣтній мальчикъ, дядя, у котораго темнорусые волосы почему-то превратились въ черные. Онъ подалъ руку дамѣ, сидѣвшей въ коляскѣ. Хромая, немного кривобокая, она повисла на его рукѣ и, едва переставляя хромыя ноги, заковыляла за нимъ.