Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота

А какъ живутъ?..

Смерть бабушки произвела и на меня такое же горькое впечатлѣніе. Я долго ходилъ въ раздумьѣ по нашей квартирѣ, на глазахъ навертывались жгучія слезы, голова невольно клонилась на грудь. Передо мной проносилась наша русская жизнь… Но вотъ грустныя думы, мало-по-малу, стали разлетаться, чувство глубокой вѣры въ собственныя силы охватило душу, бодрый и гордый умъ проснулся, поднялась моя голова, подошелъ я къ открытому окну и, привѣтно улыбаясь Божьему дню и свѣтлому солнцу, промолвилъ: нѣтъ, наше поколѣнье не исчезнетъ такъ безслѣдно съ земли!..

11 іюня. Въ знакомой читателю школьной залѣ, по обыкновенію, собрались сотни постороннихъ людей, попечителей училища, учителей и учениковъ. Два года тому назадъ, въ этой же залѣ, былъ я публично опозоренъ директоромъ, рыдалъ и думалъ: никогда не подняться мнѣ снова! Но всеуносящее время унесло и мои слезы, и мое отчаянье; поднялся я, и настала пора съ той же каѳедры, съ которой топтали въ грязь мое самолюбіе, сказать мою послѣднюю школьную рѣчь, полную гордыхъ словъ и сознанія нашихъ ученическихъ заслугъ, привлечь къ себѣ одобрительное вниманіе публики, быть-можетъ, той же самой праздношатающейся, безпечной публики, которая съ любопытствомъ наслаждалась моею безпомощною и жалкою слабостью два года тому назадъ. Читатель знаетъ, почему я долженъ былъ хвастать своими заслугами, и не упрекнетъ меня за хвастовство; но я не имѣю привычки маскировать свои чувства; я краснѣлъ и конфузился, когда писалъ и заучивалъ рѣчь, но лишь только вступилъ я въ эту ненавистную мнѣ залу и увидалъ толпу, безъ цѣли собравшуюся сюда, тогда во мнѣ вдругъ пробудилось какое-то нервное, раздражительное желаніе гордо поднять голову передъ этой толпой, дозволяющей столько лѣтъ терзать ея дѣтей варварамъ-учителямъ и любующейся, какъ позорятъ передъ нею чужихъ сыновей. Я чувствовалъ, что рѣчь заносчива и смѣла. По окончаніи акта я уже стыдился этого невольнаго чувства и снова любилъ и жалѣлъ эту публику, плохо воспитанную, безсильную, по отсутствію общихъ взглядовъ и твердыхъ убѣжденій, неумѣющую устраивать свои дѣла; опять видѣлъ въ ней не стоглавое чудовище, а беззащитнаго ребенка, нуждающагося въ добрыхъ наставникахъ.

Послѣ обычныхъ директорскихъ фразъ съ присѣданьями и расшаркиваньями, начались ученическія рѣчи. Въ первой, латинской рѣчи, трактовалось о пользѣ изученія древнихъ языковъ; ея изложеніе было мертвое и вялое, ученикъ считывалъ ее отъ начала и до конца; видно было, что онъ не сознаетъ того, что говоритъ. Директоръ былъ недоволенъ, публика зѣвала. За латинскою рѣчью послѣдовала нѣмецкая, произнесенная Рейтманомъ-сыномъ. Это были воспоминанія о прелестяхъ школьной жизни, о грустномъ чувствѣ, порождающемся въ душѣ учениковъ при разлукѣ съ училищемъ съ милыми стѣнами, охраняющими дѣтей отъ житейскихъ заботъ и волненій, съ его учителями, заступавшими для дѣтей мѣсто родителей, съ любимыми братьями-товарищами. Вся рѣчь состояла изъ цвѣтовъ краснорѣчія, риторической грусти. Калининъ хохоталъ, какъ сумасшедшій, комментируя шопотомъ каждое выраженіе и говоря мнѣ, что Рейтманъ сейчасъ будетъ прощаться съ розгами и пошлетъ воздушный поцѣлуй той скамьѣ, на которой его растягивали при сѣченіи. Воротницынъ увѣрялъ, что съ нимъ дурно дѣлается, а Розенкампфъ злился и весьма неприлично ругался. Рѣчь кончилась. Рейтманъ сошелъ съ каѳедры и прямо попалъ въ разверстыя объятія своего родителя.

— О, du bist ein dankbares Kind, — ты благодарное дитя, — восторженно произнесъ Рейтманъ-père, слезливо высмаркиваясь и отирая табачнымъ платкомъ сальныя губы, чтобы облобызать ненаглядное дѣтище, которому во все время ученья ежедневно доставалось среднимъ числомъ по двѣ оплеухи.

Публика была тронута; вымученное краснорѣчіе увлекло и ее: о правдѣ всего сказаннаго никто и не думалъ. Настала моя очередь.

— Смѣлѣе! — шепнулъ мнѣ Носовичъ, когда я всходилъ на каѳедру.

Мой наставникъ и не воображалъ, что его воспитанникъ и безъ этого ободренія былъ смѣлымъ и даже черезъ мѣру смѣлымъ въ эту минуту.

Я началъ говорить.

Подобно Рейтману-сыну, я толковалъ о чувствѣ грусти, пробуждаемой въ выпускныхъ ученикахъ разлукою съ товарищами, не окончившими ученья, и съ учителями; объяснилъ, что это чувство было бы мелочно и не имѣло бы никакого значенія, если бы оно было слѣдствіемъ простой привычки къ однимъ и тѣмъ же лицамъ, а не вытекало бы изъ сознанія, что мы были нужны этимъ личностямъ и пробудили въ нихъ своею дѣятельностью прочную и разумную любовь, и наоборотъ. Сказалъ, что только взаимная помощь, оказываемая людьми другъ другу, оставляетъ въ нихъ прочныя воспоминанія и вполнѣ оправдываетъ ихъ слезы при разлукѣ. Затѣмъ я упомянулъ о благодѣтельномъ вліяніи на насъ директора, которое привело насъ къ сознанію необходимости помогать и облегчать тяжелый трудъ учителей. Описалъ наше предпріятіе, ходъ дѣла въ теченіе двухъ лѣтъ и очевидную его пользу; перечислилъ учениковъ, казавшихся лѣнивыми и сдѣлавшихся подъ нашимъ руководствомъ прилежными; доказалъ, что они и прежде были не лѣнивы и только требовали руководителей, чтобы сдѣлаться лучшими воспитанниками. Исчисливъ пользу нашего дѣла, я объяснилъ, какъ легко его продолжать, потому что оно отнимаетъ у старшихъ воспитанниковъ только одинъ часъ въ день и не можетъ быть имъ въ тягость, между тѣмъ приноситъ пользу и имъ самимъ, давая возможность повторять давно пройденныя и полузабытыя начала наукъ и пріучая молодыхъ людей къ дѣятельности. Я польстилъ директору, озабоченному процвѣтаніемъ школы, поблагодарилъ учителей за ихъ поддержку во всякомъ благомъ предпріятіи и замѣтилъ, что родителямъ остается только благодарить ихъ и своимъ сочувствіемъ упрочить начатое. «Впрочемъ, — окончилъ я рѣчь, — дѣло такъ очевидно-полезно, что положительно нѣтъ ни одного человѣка въ школѣ, не сочувствующаго ему, и потому, разставаясь съ товарищами, я могу имъ пожелать однихъ успѣховъ на избранномъ ими пути. Они, подобно намъ, будутъ исполнителями идей господина Сарторіуса, помощниками учителей и любимыми друзьями младшихъ воспитанниковъ. Въ день разлуки со школою имъ будетъ такъ же грустно, какъ намъ, но и ихъ утѣшитъ мысль, что, можетъ-быть, на всю жизнь сохранятъ о нихъ воспоминаніе ихъ маленькіе друзья, какъ они сами сохранятъ воспоминаніе объ учителяхъ».

Я кончилъ рѣчь; она произвела на присутствующихъ желанное впечатлѣніе. Сходя съ каѳедры, я увидѣлъ приближавшагося ко мнѣ директора съ сіяющимъ лицомъ. Онъ крѣпко пожалъ мою руку и подвелъ меня къ одному изъ попечителей училища.

— Это, ваше превосходительство, одинъ изъ исполнителей моихъ идей, дитя моего сердца, — сказалъ Сарторіусъ.