Александр Шеллер-Михайлов - Сила, слабость и неразумие

Гости всполошились-было. Юродивый началъ хныкать, хотѣлъ уйти изъ комнаты, но барыня сказала ему:

— Сиди, Митя!

— Что-жъ онъ лается? Онъ Митю прибьетъ?

— Не прибьетъ!

— Ой ли? Мать за Митю заступится? А? А онъ и мать прибьетъ?

— Ну, это посмотримъ еще, — нахмурилась барыня.

Кольнуло ее въ самое сердце простое слово неразумнаго человѣка.

Прошелъ обѣдъ. Начали гости разговаривать между собою, другіе за карты сѣли, третьи меньшого сына про столицу разспрашивать начали, да все какъ-то не клеилось, каждому будто что-то мѣшало. Мѣшало то, что главнаго гостя въ комнатѣ не было. Вотъ такъ-то иногда можетъ человѣкъ мѣшать людямъ даже и тѣмъ, что его нѣтъ между ними! Кончился день; никого онъ не веселилъ, только одинъ меньшой сынъ и смѣялся, точно онъ и не замѣтилъ, что такое случилось. Хорошо жить на свѣтѣ такимъ веселымъ людямъ, и смотрѣть на нихъ отрадно… На другое утро пришелъ меньшой сынъ къ матери, сталъ чай пить. Видитъ мать, что ему какъ-то неловко и не смѣется онъ, какъ смѣялся все время съ самаго пріѣзда.

— Гдѣ Василій? — спросила она.

— Онъ вещи собираетъ.

— Какія вещи?

— Свои, ѣхать въ полкъ хочетъ.

— Что онъ — съ ума сошелъ? Кто ему позволитъ?

— Вы его не знаете! — промолвилъ меньшой сынъ, боязливо озираясь, будто боясь, что братъ услышитъ его слова.

— Вотъ мило! Своего-то сына не знаю! Да кто же его на свѣтъ родилъ, чье молоко онъ сосалъ? И ты-то глупишь тоже. Пустыя рѣчи говорить научился!

Прошло минутъ десять. Вошелъ сынъ Василій, совсѣмъ готовый къ отъѣзду.

— Прощайте, матушка, — промолвилъ онъ ровнымъ и покойнымъ голосомъ, какъ будто онъ гулять на пять минутъ шелъ.

— Куда ты?

— Въ полкъ.

— Глупости, оставайся! Что ты меня срамить на весь городъ вздумалъ? Третьяго дня пріѣхалъ, а сегодня уѣзжаешь. Что посторонніе-то скажутъ?

— Довольно минуту съ людьми побыть, чтобы узнать, можно ли съ ними вѣкъ прожить.

— Ну, такъ что же?

— Ну, я и узналъ, что я съ вами не могу жить, а ссориться и съ чужими не хочу, съ матерью же и еще того меньше.

— Да развѣ смѣетъ сынъ съ матерью ссориться? Въ умѣ ли ты? Ты, вѣрно, въ дорогѣ горячку схватилъ? Я тебя полѣчу.

— Что намъ изъ пустого въ порожнее переливать. Я ѣду — вотъ и все. Вы для меня своей жизни не перемѣните, а я для васъ своей не перемѣню.

— Ужъ я думаю, что не подъ лѣта мнѣ перемѣнять жизнь. Я къ ней въ пятьдесятъ-то лѣтъ привыкла, а ты въ двадцать два года не очень привыкъ и могъ бы перемѣняться.

— Такъ-то оно такъ, но если вы перемѣните свою жизнь, то помучитесь съ новой лѣтъ двадцать, а если я вздумаю перемѣнить свою, такъ, пожалуй, и пятьдесятъ придется мучиться. Значитъ, мнѣ меньше выгодъ къ перемѣнѣ, чѣмъ вамъ.

— Да какъ ты смѣешь разсуждать? Оставайся, я тебѣ приказываю, вотъ и весь сказъ!

— Вы сами не знаете, что говорите. Я не за позволеніемъ сюда пришелъ. Позволеніе я только у своего разсудка прошу. Я просто хотѣлъ сказать, что я ѣду, проститься хотѣлъ.

— Нечего и прощаться, потому что ты не поѣдешь. Ступай, раздѣнься и приходи чай пить. Только время у меня отнялъ своею дурью, вонъ и самоваръ заглохъ.

Сынъ покойно пожалъ плечами и вышелъ своей ровной и твердой поступью, изъ комнаты. Черезъ четверть часа къ дому подъѣхалъ ямщикъ. Барыня подошла къ окну, глядитъ: сынъ уложилъ чемоданъ въ телѣгу, поправилъ и приловчилъ подушку для сидѣнья, сѣлъ и попробовалъ, плотно ли фуражка надѣта, ямщикъ подобралъ вожжи, тряхнулъ головой и свистнулъ…

— Стой! — не своимъ голосомъ крикнула барыня, такъ что окна задрожали, и въ то же время, какъ застучали лошадиныя подковы и телѣжныя колеса, въ комнатѣ раздался тяжелый звукъ отъ упавшаго человѣческаго тѣла. Меньшой сынъ обернулся, глядитъ: его мать лежитъ на полу… Говорятъ, что Татьяна Даниловна никогда до этого доя не падала въ обморокъ…

— Ты только одинъ у меня, ненаглядный, остался, — говорила барыня меньшому сыну, когда ее привели нь чувство. — Вотъ ты такой веселый, а въ томъ словно дьяволъ поселился, наложилъ на него печать свою страшную. Смотрѣла я на него: онъ мое сердце разрывалъ на-двое, а у самого ни одна жилка не дрогнула! И отчего это у одной матери дѣти разныя вышли? Объ обоихъ я поровну заботилась, за обоихъ поровну молилась?

— Эхъ, — промолвилъ меньшой сынъ: — не тужите о немъ! Его и въ корпусѣ волчонкомъ звали. Ни друзей, ни пріятелей у него не было; сидѣлъ онъ съ своими книгами, да къ одному господину въ гости ходилъ. Тотъ только всѣмъ и твердилъ: «А не кланяйтесь никому — люди равны; не нужно другихъ тяготить собою и не нужно, чтобы насъ другіе тяготили»…

— Проклятыя книги и всѣ эти вольнодумцы. Да будетъ надъ ними мое проклятіе! — говорила барыня. — Губятъ они міръ и доведутъ до того, что людямъ жить нельзя будетъ, что братъ на брата возстанетъ и сынъ на отца… Тебѣ-то, Ваня, я думаю, тяжко такого брата имѣть!

— Что мнѣ онъ! Онъ меня не любилъ никогда, вѣчно ругалъ, что я веселъ, что у меня на душѣ свѣтло. «Ты, говоритъ, смѣешься тамъ, гдѣ плакать нужно. Это не смѣшно, что люди заблуждаются и гадости дѣлаютъ, это должно здоровье наше губить, жизнь нашу отравлять…» А какая мнѣ прибыль изъ-за другихъ себя убивать?

— О себѣ-то убивался бы онъ, а ужъ другихъ-то оставилъ бы въ покоѣ. Заблуждаются! Понимаетъ онъ, молокососъ, что такое заблужденіе значитъ.

Зажилъ меньшой сынъ со своею матерью; понялъ онъ, какъ хорошо дѣтямъ подъ крыломъ матери въ родномъ гнѣздѣ жить. Бывало, спитъ до одиннадцати часовъ, всѣ въ домѣ на цыпочкахъ ходятъ. Въ одиннадцать часовъ придетъ Петрушка будить барина, а тотъ лежитъ и не спитъ, смотритъ, какъ Божій день свѣтитъ въ его горенку, по полу лучами играетъ, его, какъ ребенка, грѣетъ. Нѣжитъ баринъ свое молодое тѣло, лежитъ, разбросавшись на постели, подложивъ руки подъ курчавую голову, раскрывъ алыя губы; простыни въ ноги сбиты.

— Что, Петрушка, есть у насъ въ деревнѣ хорошія бабенки? — спрашиваетъ онъ, не поднимая головы.

— Какъ не быть, батюшка, Иванъ Петровичъ! Этого добра вездѣ много.

— И бѣлыя, грудастыя такія есть?

— Есть, батюшка, и такія. Всякія есть.

— Вотъ тамъ бы пожить!

— Къ кофею васъ, баринъ, ждутъ.

— Эхъ, не кофей мнѣ теперь нуженъ! — говоритъ баринъ. — Ну, а, впрочемъ, если зовутъ, такъ и кофею выпьемъ. Натяни на меня носки.

Натягиваетъ Петрушка носочки на бѣлыя, молодыя барскія ножки.

— Дай другую рубашку, — приказываетъ баринъ, снимая ночную сорочку. Петрушка держитъ передъ нимъ рубашку. — Видишь, грудь какая бѣлая? — любуется своею бѣлою грудью молодой баринъ. — Вотъ къ ней бы прижать красную дѣвицу.

— Охъ, вы, шутникъ, ей-Богу! — говоритъ Петрушка, надѣвая на барина сорочку, и силится застегнуть ему пуговки старыми и неловкими руками.

— Убирайся къ чорту, свинья! Ничего не умѣешь ты сдѣлать! Руку ущипнулъ своими ногтями, — сердится баринъ. — Видишь, руки-то у тебя точно желѣзныя!