Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

— Удручен годами, ваше сиятельство, имею одну только ногу…

— Ну здесь отдохнете, в тепле посидите. Дня не могу назначить, — отрывисто говорила графиня, уже подошедшая к старухе в капоре.

— Нельзя ли письменно известить? — совершенно хладнокровно приставал неугомонный философ.

— Не могу, не могу! — каким-то мучительным тоном отозвалась графиня, торопливо говоря старухе: — Вот чай, вот сахар, вот на хлеб. Приходи на будущий месяц.

— Матушка, ваше сиятельство, вспомоществования прошу, — заговорила старуха, кланяясь в нояс.

— Не могу, не могу ничего сделать! К митрополиту подай прошение.

Графиня быстро перешла к Марье Дмитриевне.

— Вы Прилежаева? — спросила она и, не дожидаясь ответа, заговорила скороговоркой, — детей просили определить. Будут приняты. Старшего мальчика, надеюсь, в школу бедных сирот, младшего и девочку в приют графов Белокопытовых. За них похлопочет и добрейший Даяило Захарович Боголюбов. Наведайтесь! Покуда возьмите это. Чайку напейтесь. Малютка, спать хочешь? — потрепала графиня по щеке понуро стоявшего Антона и перекрестила его. — Христос с тобой, Христос с тобой! Вот белье для деток. Это от моего сына. Наведайтесь.

Хозяйка дома быстро перешла к следующей просительнице, до сих пор ни одним словом не заявившей о своем присутствии в комнате. Это была высокая, худая женщина, лет сорока, с резкими чертами лица, с черными, несколько поседевшими, беспорядочно сбившимися на лоб волосами. Что-то лихорадочное и раздраженное было в выражении ее черных глаз и в стиснутых сухих губах. Она все время сидела молча, не отвечала ни на один вопрос своим собеседникам и только от времени до времени откидывала со лба сбившиеся волосы. Голяки, собравшиеся в этой комнате, посматривали на нее как-то подозрительно, как смотрят на сумасшедших. Старушонка в капоре даже успела шепотом заметить Марье Дмитриевне, что у этой странной женщины «на чердаке должно быть не ладно». Это замечание заставило Антона попристальнее взглянуть на молчаливую просительницу, и ее мертвенно-бледное лицо, воспаленные глаза, всклокоченные черные волосы с проседью как-то неприятно подействовали на него, почти испугали его и сильно врезались в его память.

— Вы титулярная советница Постовская? — спросила графиня.

— Я, — сухо ответила просительница, глядя на Белокопытову сверху вниз.

— Вы должны к митрополиту подать.

— Подавала уже.

— Ну и что же?

— Отказали. Пенсию получаю…

— Ах, так вы пенсию получаете…

— Два рубля в месяц.

— Что делать, что делать! У других и того нет. Роптать грешно. Вот вам чай, вот…

— Да я не милостыню пришла просить, — грубо перебила графиню просительница, не протягивая руки за подачкой. — Я прошусь в богадельню…

— Ах, нельзя, нельзя, у вас пенсия, вы чиновница…

— Ну, в тюрьму, в острог посадите, — с тою же резкостью перебила хозяйку просительница. — Мне все равно куда. Все равно, только бы не умереть на улице, под забором. Понимаете: не хочу на улице валяться. У меня угла нет, у меня хлеба нет.

— Вы же пенсию получаете, мой друг, — воскликнула Дарья Федоровна. — Ну наймите себе уголок, работайте…

— Чем? — с горечью и иронией спросила просительница и тяжело приподняла свои руки.

Это были страшные руки, худые, жилистые, костлявые, с распухшими оконечностями пальцев.

— Отсохли, отмерзли, проклятые! — с бесконечною злобой в голосе произнесла несчастная женщина; в ее глазах сверкнуло что-то похожее на бешенство. — Работать! Я их поднять не могу, а она говорит: работать! Она говорит: работать! — воскликнула Постовская, тяжело дыша от раздражения.

— Их полечить надо, ступайте в больницу, — продолжала давать свои советы Белокопытова, не замечая, что она говорит с сумасшедшею.

— Что вы мне говорите! — крикнула просительница, ближе подступая к графине. — В больницу не принимают с такими болезнями. Я с этою болезнью могу десятки лет пролежать. Я уже три года с нею живу.

— Что ж делать, что делать! — в замешательстве проговорила графиня. — Я буду хлопотать, но бедных так много, так много! Наведайтесь!

— А теперь? — воскликнула просительница. — Куда я пойду теперь? Меня с квартиры сегодня выгнали. Говорят, я сумасшедшая! Говорят, что меня и за деньги держать не станут. У меня есть нечего. Что же, мне на улице околевать? Велите меня хоть в полицию отправить…

— Что вы, что вы, Христос с вами! Христос с вами! Вот вам покуда чай, сахар, на булку.

Графиня быстро протянула просительнице деньги и сверток с чаем и сахаром. Лицо Постовской все исказилось каким-то судорожным выражением горя, иронии и злобы. Она с трудом протянула левую руку, взяла поданный ей сверток и, скомкав его рукою, швырнула в Белокопытову.

— Вот тебе! — сквозь зубы проговорила она и быстро повернулась спиной к окончательно растерявшейся хозяйке дома…

— Господи, прости строптивых и позабывших тебя! Господи, отпусти им грехи их, не знают, что творят! — перекрестилась Дарья Федоровпа, обращая испуганные глаза к висевшему в углу образу.

Жалкая комната начала пустеть. Кряхтя и охая, тащились эти живые мертвецы по черной, неосвещенной лестнице, ощупывая руками перила и стены, чтобы не упасть. Гулко раздавались в затишье звуки, производимые штабс-капитанским костылем и его деревянною ногой; печально шлепали стоптанные башмаки Марьи Дмитриевны, неслышно шебаршили сплетенные из сукна башмаки старушонки в капоре. На небольшом квадратном дворе, окруженном со всех сторон стенами дома и похожим на мрачный колодезь, было черно, как в могиле. Снег, валивший хлопьями, тотчас же таял и превращался в липкую грязь. Порывистый ветер выл в воздухе.

— Господи владыко, погода-то какая ненастная, как дотащимся! — вздохнула Марья Дмитриевна. — Измучился ты, голубчик Антошенька!

— Что ж, не дотащимся — костям покой будет, — пробормотала старуха в капоре.

— Выпить бы теперь с холоду. Чего-нибудь этакого бальзамного, желудочного! Жаль, компании нет, все дамы, — развязно произнес штабс-капитан, с очень важным видом поднимая воротник своей оборванной шипели.

— Вишь, греховодник, о чем думает! — прошамкап старуха.

— Дьяволы, дьяволы окаянные! Не будет вам ни дна ни покрышки! — вдруг зазвучало над их ушами.

Они обернулись. За ними стояла какая-то высокая женская фигура. Несмотря на темноту Антон сразу узнал в ней молчаливую просительницу, пробудившую в его душе нечто вроде безотчетного страха.

— Отсохни моя нога, если я к вам когда-нибудь через порог переступлю! — продолжала сумасшедшая женщина. — Чай спитой дает, два куска сахару дает! Подавись ими, окаянная, спрячь их для детей и для внучат своих, чтобы они промочили пересохшее горло, когда промотают твои проклятые деньги! Под забором околею, как собака издохну, а к тебе не пойду!