Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

А управление приютом?

— Ах, эти девчонки мне так надоели! — говорила Анна Васильевна. — Это какие-то дети вертепов и омутов. Я просто теряю с ними голову. И что же я могу поделать с ними? Я даже накормить их не могу. Их надо накормить на какие-нибудь девять копеек. Ведь этих денег нам с Александром на булки не хватило бы… Ну и пришлось опять сделать передержку!..

Вследствие этого Анна Васильевна, не желая под конец жизни расстраивать своих нервов и портить своего характера, предоставила надзор за детьми помощницам и заботилась только о том, чтобы детям позволяли пить свой кофе, есть свои булки и чтобы в праздники отпускались к родителям все воспитанницы, хотя по уставу отпускать детей к родителям позволялось только в том случае, если родители этих детей известны начальнице за порядочных людей. Хозяйственная часть всецело передалась в руки кухарки, горничной и швейцара, так как эти люди умели лучше Анны Васильевны купить тухлую говядину, горькое масло, сырые еловые дрова и тому подобные дешевые предметы, дававшие возможность соблюсти экономию, свести концы с концами. Анна Васильевна — надо ей отдать справедливость — еще могла волноваться, видя, какою отравой кормят детей, но прислуга давно уже потеряла эту способность; вследствие этого Анна Васильевна не выходила в кухню и столовую в то время, когда избранные ею отравители спокойно делали свое дело. Иногда отравляемые возмущались; иногда они слишком бесцеремонно вырывали друг у друга куски хлеба; порою, проскользнув перед ужином в столовую, похищали весь поданный картофель, не оставив своим менее ловким ближним ничего, — в эти минуты все трудное дело усмирения бунтующих взваливалось на помощниц.

Но что же могли сделать помощницы?

Знаете ли вы, что значит помощница?

Это нуль, носящий какое-нибудь женское имя.

Я не встречал в жизни ни одного более жалкого создания, чем классные дамы, помощницы и тому подобные девственницы закрытых учебных заведений. Монахиня выносит свою затворническую жизнь, убивает свою плоть во имя убеждения; бедняк терпит свою нужду, вечно питая надежду на лучшее будущее. Ни того ни другого нет у этих жалких существ для возбуждения их энергии. Эти женщины поступают на свои места не потому, что они любят детей, не потому, что они любят дело воспитания, но потому, что у них нет куска хлеба, нет возможности и уменья заработать этот кусок хлеба каким-нибудь другим способом. По большей части эти девушки поступают на свои места в том возрасте, когда женщина теряет надежду на замужество. Они уже при поступлении на свои места носят в себе порядочный запас разочарований, желчи, расстройства нервов, и все эти задатки начинают здесь развиваться все сильнее и сильнее. И днем и ночью эти женщины не принадлежат себе. Ежеминутно им приходится усмирять детей, смотрящих на них неприязненно. Ежеминутно они должны опасаться выговоров начальницы, в глазах которой классная дама или помощница отвечает и за свои ошибки, и за проделки детей. Даже в так называемый свободный день классная дама не принадлежит себе: в ее комнатке, помещенной между дортуарами, почти не могут быть приняты гости, не только мужчины, но даже и женщины, так как начальница станет косо смотреть на ту из своих помощниц, у которой часто бывают собрания. Здесь ярче всего проглядывает различие взглядов общества на мужчину и женщину. Гувернер может быть женатым человеком, классная дама или помощница не может быть замужнею; гувернер может в своей квартире принимать не только мужчин, но и женщин; он может устраивать в ней не только обеды, но и оргии, классная дама или помощница не только не имеет права принимать мужчин у себя, но даже не имеет квартиры; ей отводится комната около спальни детей; по большей части даже ее кровать помещается не в ее комнате, а в спальне детей, так что она не имеет возможности даже в ночном затишье остаться без свидетелей. Классная дама или помощница окружена шпионами; за ней следят дети, большинство которых, ненавидя ее и не имея никаких жизненных вопросов, пристращается к сплетне; за нею следит прислуга, желающая выслужиться перед начальницей; за нею следят ее подруги, или завидующие ей, если она моложе их, или ненавидящие ее, если она старше их; за ней следит начальница, стремящаяся поддерживать в своем учебном заведении чистейшую нравственность. Среди этой сплошной сети шпионов и врагов несчастная женщина не имеет даже отрадной надежды, что ее положение есть только переходная ступень к лучшей жизни. Нет, классная дама или помощница знает, что ее положение не может измениться к лучшему никогда, что оно будет длиться до гробовой доски, что если оно и сменится, то сменится местом в какой-нибудь богадельне. О замужестве ей нечего и думать: она — старая дева. А что же может быть в глазах пошлого света смешнее, чем старая дева! Холостяк — это человек, который не хотел выбрать жены, который дорожил более всего волей, который отличался очень вкусом и потому не нашел равной себе женщины. Он может гордиться тем, что он остался холост. Старая дева — это создание, от которого отворачивались все мужчины, которому никто не хотел предложить своего сердца, с которым никто не хотел связать своей судьбы, это залежавшийся товар. Она или стыдится своего положения, или негодует на весь свет, в котором она является каким-то пятым колесом, ненужной спицей. Еще сильнее отчуждается старая дева от всего живого, попадая в воспитательное заведение. Среди замкнутой от остального света жизни, среди рокового сознания, что их жизнь не изменится, эти создания лишаются всякого понимания действительных интересов, делаются крайними идеалистками, привязываются — так как в них еще жива неудовлетворенная потребность любви — к какому-нибудь одному существу платоническою любовью, в их характере появляется что-то детское, что-то идиотичное, что-то напоминающее разжижение мозга. Кто долго вращался в этом мире, кто знаком с его внутреннею закулисною жизнью коротко и близко, тот знает, что в домашнем языке этих женщин появляются даже такие слова, которых вы не встретите нигде: «пупенька», «киса», «кисочка», «котик», «бяшка», «бяка», «цыпа», «цыпенька», «цыпулька» и тому подобные претящие эпитеты даются друг другу этими женщинами, иногда давно уже пережившими свои роковые тридцать лет. Даже их обоюдные поцелуи — хотя это замечание и покажется смешным — звучат совершенно иначе, чем поцелуи простых смертных, — в них есть что-то приторное, что-то тошнотворное; это медленные, сочные поцелуи; эти женщины скорее лижутся, чем целуются. Пробыть в их интимном кругу несколько времени невыносимо, отвратительно… Впрочем, это заповедный для общества мир, и только случай может дать простому смертному возможность проникнуть в этот мир весталок.