Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи

— Но вѣдь ты не самъ по себѣ живешь, а у тетки, возразилъ Полунинъ.

— О, она для меня больше, чѣмъ мать, сказалъ Евгеній, — Она будетъ рада, если ты переберешься къ намъ.

И точно, Олимпіада Платоновна была рада: весь вечеръ того дня, когда Евгеній объявилъ, что къ нему переѣдетъ бѣдный товарищъ, княжна и Софья хлопотали объ устройствѣ уголка для бѣдняка и потихоньку шептались о «золотомъ сердцѣ» Евгенія, точно онъ и дѣйствительно совершилъ какой-то подвигъ. Но это было совершенно понятно: обѣ старыя дѣвы страстно любили «своего мальчика» и радовались всему, что было хорошаго въ немъ; кромѣ того, эти хорошіе порывы служили живымъ опроверженіемъ того, что говорили громко или шепотомъ про Евгенія разныя княгини Дикаго, Мари Хрюмины, Перцовы, все болѣе и болѣе ненавидѣвшія Евгенія, или все сильнѣе и сильнѣе убѣждавшіяся, что онъ находится на краю пропасти. Но не одни восторги вызывало добродушіе Евгенія въ старыхъ дѣвахъ, причинило оно имъ разъ и не малыя тревоги за здоровье Евгенія. Это было въ самый разгаръ экзаменовъ. У Евгенія въ числѣ товарищей былъ одинъ сынъ отставного капитана Терешина. Старикъ Терешинъ былъ вдовецъ, жившій съ старшимъ сыномъ гимназистомъ и съ двумя маленькими дѣтьми. Семья жила одной пенсіей и едва сводила концы съ концами. Вдругъ, среди экзаменовъ, молодого Терешина поразило неожиданное горе: его старикъ отецъ слегъ. Везти его въ больницу было опасно, нанять сидѣлку не было средствъ, ходить за больнымъ днемъ еще могла кое-какъ его старая сестра, но ночью онъ оставался почти безъ помощи, тогда какъ нужно было сидѣть около его постели перемѣнять ледъ, давать лѣкарство. Молодой Терешинъ совсѣмъ растерялся.

— А мы-то на что? сказалъ Евгеній, услышавъ его разсказъ. — Ну я, еще кто-нибудь изъ товарищей, будемъ чередоваться, вотъ старикъ и не будетъ одинъ. Господа, согласенъ кто-нибудь помочь Терешину ухаживать за его отцемъ? спросилъ онъ товарищей.

Многіе изъявили полную готовность. Дѣло было рѣшено. Пять человѣкъ гимназистовъ распредѣлили между собою дежурства у постели больного и принялись за дѣло. Евгеній оказался самымъ ревностнымъ изъ «фельдшеровъ», какъ онъ шутя называлъ себя и своихъ товарищей. Кромѣ своихъ личныхъ услугъ, онъ могъ принести Терешину и нѣкоторую денежную помощь, предложивъ ему осторожно взаймы нѣсколько десятковъ рублей. Но болѣзнь старика развилась сильнѣе, чѣмъ предполагали сначала, и затянулась надолго. Экзамены уже пришли къ концу, гимназистамъ приходилось разъѣзжаться по дачамъ и молодому Терешину грозило внереди совершенно одинокое ухаживаніе за больнымъ старикомъ, такъ какъ даже старуха тетка сбилась съ ногъ и не могла болѣе помогать ему. Евгеній очень твердо рѣшилъ, что онъ не поѣдетъ до тѣхъ поръ на дачу, покуда не минуетъ необходимость его услугъ въ домѣ товарища.

— Но не лучше-ли нанять сидѣлку? осторожно замѣтила Олимпіада Платоновна.

— Терешинъ не изъ тѣхъ, которые будутъ брать подачки, отвѣтилъ Евгеній. — Онъ и взаймы стѣснялся взять то, что я ему предложилъ.

— Ну дай ему еще также взаймы, посовѣтовала княжна.

— Онъ не возьметъ, потому что его безпокоитъ и этотъ долгъ… Онъ мнѣ на дняхъ замѣтилъ: «хорошо брать взаймы, когда надѣешься отдать, а брать, зная, что отдать будетъ не изъ чего, это ужь совсѣмъ подло».

Княжна попробовала возразить еще что-то, но Евгеній рѣшительно замѣтилъ, что иначе нельзя сдѣлать и что онъ останется въ городѣ: княжна продолжала трусить за него, но возражать болѣе не рѣшилась. Она съ Олей и Петромъ Ивановичемъ переселилась въ Петергофъ, а Евгеній на время остался въ Петербургѣ, пріѣзжая на дачу только на нѣсколько часовъ раза два-три въ недѣлю. Онъ немного утомился въ эти дни, ухаживая за больнымъ старикомъ, его лицо нѣсколько осунулось и поблѣднѣло, по никогда еще онъ не чувствовалъ въ себѣ такого хорошаго и бодраго расположенія духа, какъ теперь. Онъ впервые сознавалъ, что онъ кому-то нуженъ, что онъ полезенъ, что онъ «можетъ быть» полезнымъ. До этого времени его болѣе всего мучила мысль именно о томъ, что онъ даже и не можетъ быть никому полезнымъ, что онъ какой-то лишній человѣкъ, котораго если кто-нибудь и любитъ, то такъ, безъ всякой причины, безъ всякихъ заслугъ съ его стороны. Онъ развивалъ мысль на эту тэму до послѣдней крайности и смотрѣлъ на себя чуть не съ презрѣніемъ.

Теперь было не то: онъ сознавалъ, что онъ можетъ и съумѣетъ служить другимъ, и это ободрило его, подняло его духъ. Какъ это всегда бываетъ въ юности, онъ утрировалъ теперь свои обязанности: онъ не спалъ даже и тогда, когда было вполнѣ возможно спать; онъ чаще, чѣмъ это было нужно, оправлялъ на больномъ одѣяло и щупалъ, не растаялъ-ли ледъ въ пузырѣ; онъ ходилъ на цыпочкахъ даже и тогда, когда можно было ступать полною ступней. Въ этомъ было много комичнаго, но все это было мило и прелестно, потому что было искренно и честно. Конечно, ни Олимпіада Платоновна, ни Софья, ни Петръ Ивановичъ не замѣчали этой комичной стороны, когда Евгеній пріѣзжалъ, на дачу и съ озабоченнымъ видомъ посматривалъ на часы, чтобы не опоздать къ больному; они видѣли только хорошаго, добраго юношу, который вмѣсто гуляній и веселья сидитъ по доброй волѣ по цѣлымъ днямъ и ночамъ у постели больного старика, и не могли налюбоваться на него. Оля-же, сильно выросшая, замѣтно развившаяся за послѣдній годъ, смотрѣла на брата чуть не съ благоговѣніемъ и, съ чувствомъ сжимая руку Петру Ивановичу, чуть слышно шептала:

— Взгляните, взгляните, какой онъ душка!

— Можешь себѣ представить, Olympe, съ кѣмъ я познакомилась? говорила княгиня Марья Всеволодовна, смотря сощуренными глазами на Олимпіаду Платоновну. — Ты никакъ не угадаешь! Съ матерью Евгенія, съ Евгеніей Александровной.

Княжна нахмурилась и вспылила.

— Ну, это знакомство особенной чести никому не принесетъ! проговорила она. — Какая-то кокотка, une femme perdue, авантюристка…

— Olympe, Olympe, развѣ такъ можно выражаться! воскликнула съ упрекомъ княгиня Марья Всеволодовна. — Это несчастная женщина, выстрадавшая такъ много, испытавопая все… Мы, Olompe, христіанки, мы должны прощать…

Олимпіада Платоновна глядѣла изумленными глазами на княгиню. Она сразу не могла догадаться, какія причины заставили княгиню сойдтись съ этой женщиной.

— Ты, конечно, знаешь, что Владиміръ оправданъ, продолжала княгиня.

— Мнѣ-то что за дѣло! проговорила княжна. — Я всѣми силами стараюсь забыть, что этотъ человѣкъ еще существуетъ…

— Онъ выхлопоталъ разводъ съ женою и уѣхалъ лѣчиться заграницу, продолжала невозмутимо княгиня.

— Надо-же гдѣ-нибудь скрыть свой позоръ, вставила княжна съ презрѣніемъ.

— Теперь Евгенія Александровна свободна и, вѣроятно, скоро состоится ея свадьба съ Ивинскимъ, продолжала княгиня. — Я рада за нее, это дастъ ей возможность вполнѣ возстановить свою репутацію въ глазахъ свѣта, это дастъ ей средства добрыми дѣлами и честной жизнью загладить ошибки молодости. Ивинскій такая почтенная личность и такъ богатъ, пользуется такимъ вѣсомъ въ обществѣ, что его жена можетъ сдѣлать многое. Къ тому-же сама по себѣ она изумительно добрая женщина, готовая всегда на помощь ближнимъ; она состоитъ теперь членомъ многихъ нашихъ благотворительныхъ Обществъ и я не могу передать тебѣ, до чего доходитъ ея щедрость, ея готовность. Я ей очень благодарна за ея готовность служить основанному мною «Обществу»…