Александр Неверов - Гуси-лебеди

- Вот, сукин сын, получи!

- Дай еще разок!

- За лошадей подбавь!..

- Брюхо ему распорите, черту!..

А там на узеньком, ровно накатанном проселке со светлыми промасленными колеями, прижав пустую расстрелянную винтовку, вниз лицом, с маленькой дырочкой, пробуравленной в затылке, лег обессиленный, замученный товарищ Кочет, отдавший себя за бедных трудящих...

Только Синьков упорно не хотел умирать.

Бросив ненужную больше винтовку, для которой не осталось ни одной пули, с револьвером в руке, летел он, подхваченный невидимой силой - стальной, несокрушимый, широко разинув задохнувшийся рот. Над головой его тонко попискивали пули, под ногами горела земля, но он не хотел умирать. Когда почувствовал близость погони, скачущий топот копыт, быстрее чем в одну секунду, на последней черте между жизнью и смертью, его озарило мужество отчаяния. Он быстро повернулся лицом к догоняющим, машинально, без, цели выстрелил и - не видел, как молодой уральский казак выбросил поводья из рук, опрокинулся...

Опять бежал Синьков, но бежать было некуда...

Окруженный кольцом верховых, как волк собаками, на перекрестке двух дорог, около старой шереметьевской березы, встал он в предсмертную минуту спокойный и твердый - не вор-конокрад, а настоящий большевик, как и бескорыстный друг его и учитель Федякин:

- Эх, прощай, Трофим!

А когда осталась последняя пуля, сунул он дуло револьвера в рот и, падая, крепко обнял старую шереметьевскую березу, как мать, как сестру, как уходящую жизнь, опускаясь перед ней на колени:

- Прощай!

- Ой, сынка, милый сынка!

Это плакала старая мать над Володькой Чеврецовым. Это он, почувствовавший радость убийства, бежал за Синьковым, чтобы самому своими руками придушить большевика.

Это он лежит недалеко от Синькова - в белом фартуке, с мягко соломенной пылью в волосах.

- Ой, сынка, милый сынка!

Встали лошади, встала конная молотилка, не машет длинным кнутом погоняльщик-мальчишка. Застыла взъерошенная солома, не успевшая вылететь из барабанной глотки, остыли железные зубья...

Покой и злоба.

Тишина и жуткий страх...

Это Грушка в зеленой солдатской рубашке пристально смотрит в лицо убитому затоптанному большевику Синькову, видит кровью залитые глаза, приподнятую бровь, потом смотрит на Володьку Чеврецова в белом фартуке, молча отходит, стоит неподвижно...

А степь широка, широка...

- Ой, сынка, милый сынка!

Мирно блестят колокольни церквей, чернеют ближние села, мирно пасутся стада. Стаями на хуторских плетнях играют воробьи, воркуют голуби.

Размечтавшись, в солнечной радости, высоко над степью, над живыми и убитыми, плывут облака, одинаково принимая жизнь и смерть, страданье и горе людское...

1923