Георгий Баженов - Хранители очага: Хроника уральской семьи

— Анна Борисовна, жизнь у вас сложилась непростая, мы это понимаем, но не нужно из-за этого смотреть на всех косо. Мы вам действительно отличный вариант предлагаем. Что вас может не устраивать?

— Посмотреть еще надо.

— А почему не посмотреть? Можно хоть сегодня, хоть сейчас отправиться. И ключи у меня с собой. И ордер тут же оформим. Зачем дело тянуть? Это не в ваших и не в наших интересах.

Аня переглянулась с матерью.

— Ну, что будем решать, мама?

— Да што, поглядеть, конешно, надо. Отчего не поглядеть? Пожалуй, што и сейчас можно.

— Правильно говорите, Александра Петровна, — подхватил Шляпников — Очень верная позиция…

К вечеру старуха притомилась, решила остаться у себя, на Роза Люксембург. Квартиру, слава богу, посмотрели, понравилась квартира. И главное — совсем рядом с антоновской, переезжать будет удобно и легко. Чудес, говорят, не бывает на свете, да иногда, видать, случаются. Посмотрели квартиру, понравилась, и Шляпников тут же и ордер вручил. И ключи. Быстро это делается, когда нужно. Быстро. Ну, а после сюда пришли, думали, может, Антон дома, сказать ему. Антон оказался на работе, ушел во вторую смену. Маша тоже сегодня во вторую, так что во всей квартире были они сейчас вдвоем. Если б не Алешка дома, можно бы и Ане остаться, да не останешься — покормить надо сына да спать уложить, христового.

Старуха лежала в постели, в простенькой ситцевой рубахе в желтый цветочек, с прибранными в пучок седыми волосами, умиротворенная, тихая какая-то, очень родная. И Аня никак не могла встать и уйти, как будто какой-то важный для обеих разговор не договорили, не досказали чего-то. И знали обе, что так и было, но старуха, как и прежде, как всегда, не спрашивала ни о чем, человек сам расскажет, когда ему нужно, а Аня молчала, побаивалась немного разговора, стеснялась.

— А ничего, заживем как-нито, — легко вздохнула старуха. — Тужить не станем, чего нам? Еще лучше других заживем.

— А все равно жалко как-то, — сказала Аня. — Будто предала чего-то.

— А жалко, как не жалко, — снова вздохнула старуха. — Да жизнь свое берет. Видать, надо ей, штоб так случилося. Жизнь не перемудрствуешь.

— Мам, я что сказать-то хотела…

— Ну?

— Спросить тебя…

— Ну-ну? Чего ты, говори смелей. — Старуха улыбнулась ободряюще.

— Я съездила туда… Напрасно съездила-то, мама.

— Ну, значит, напрасно. Какое же и дело…

— Да нет, ты не понимаешь… Ничего я и не сказала ему.

— Сробела?

— Да нет, не видала даже его.

— К нему же ехала и его же и не видала?

— Опоздала, мама. Женился он. На другой женился.

— Быстрый. — Старуха то ли поощрительно, то ли осуждающе покачала головой.

— Он не виноват. Я, когда уезжала, сама сказала ему: не быть у нас ничему. Вот он и…

— Дак я и не виню. К тому и говорю, што быстрый. Скорой, значит.

— Уехал он, отпуск ему дали. Я и дожидаться не стала. Ребенок — это уж не его теперь дело.

Старуха промолчала.

— Жалко мне ребенка-то, — тягуче, медленно проговорила Аня.

— Живого как не жалко, — вздохнула сердобольно старуха.

— Я и думаю, может, оставить его… Я дура, а его какая вина? Он и расплачивайся?

— Дети-то — они святые. Они виноватыми не бывают.

— Вот… — Аня помолчала немного. — Хотела и спросить тебя…

— Я тут, рядушком.

— Оставлю, так ведь что ж… тяжело придется…

Старуха долго не отвечала, закрыла глаза, мирно-тихо сложив руки поверх одеяла.

— Тяжело. Да не тяжелей тяжелого, — сказала наконец, открыв глаза.

— Выдюжим, мама?

— Старая я, Аня, старая уже. Сколь смогу — выдюжу, а больше того один токо бог знает.

— Ну, мам, ты чего…

— Да я к тому, што я не против. Токо ты на себя допрежь надейся. Твоя-то жизнь еще впереди.

Помолчали. Долго теперь молчали, каждая думала о своем, но свое это было одно у них. Одно.

Пошла Аня домой, уж когда старуха стала потихоньку посапывать. Глядела на нее Аня, прощаясь, и краешком губы нежно улыбалась…

Марья Трофимовна как раз склонилась над внучкой, когда Людмила вбежала в комнату.

— Приехали?! — Марья Трофимовна подхватила внучку на руки, чувствуя, как от радости и волнения пересохло в горле. Маринка увидела Людмилу, сморщила личико, заулыбалась, потянулась к ней растопыренными ручонками. Тут в дверях показался Витя с чемоданом в руках, и вся эта картина, как фотография, отпечаталась в сознании Марьи Трофимовны на долгие годы, на всю жизнь.

— Оп-па! — Марья Трофимовна опустила внучку на пол. — Видишь, кто к тебе приехал? Ну-ка, пошли, пошли…

Маринка сделала неуверенный шаг вперед, покачнулась — влево, вправо, назад, но удержалась, все смотрели на нее, улыбались… Маринка сделала второй шаг, и опять ее повело по сторонам, но и на этот раз она удержалась, вид у нее был напряженно-потешно-счастливый… Потом она словно забыла, что сзади стоит бабушка, она видела теперь только маму и папу, которого еще не знала, не видела ни разу, поэтому она видела все-таки только маму, смотрела на нее и шла к ней.

Смотрела на дочь и Марья Трофимовна, и сердце ее, как никогда до того, было переполнено сладкой болью и радостью за Людмилу. Это была ее дочь, ее кровиночка — совсем еще юная, с большими сияющими глазами девочка-женщина, короткие светлые волосы, чистое лицо, полные губы, огромнейшие глаза… нежно-малиновое укороченное платье с замком от воротника до подола, с небольшим внизу разрезом, в котором смуглели ее по-женски полные ноги. И это было самое сильное впечатление — одновременно детскость и женственность Людмилы.

Маринка сделала еще шаг, еще и далее протянула к маме ручки, в то время как Марья Трофимовна, улыбаясь, говорила ей сзади:

— Ну, скажи: па-па, па-па…

Самое важное, что сейчас происходило, было связано с Витей, с его приездом, которого так все ждали. Витя тоже чувствовал, что он сейчас центр внимания, центр той оси, вокруг которой развертывалась встреча с родными и близкими, и вместе с радостью, волнением испытывал скованность, растерянность. Впрочем, сам того не сознавая, он уже улыбался — слегка потерянной, слегка даже наивной и как будто озадаченной, но вполне счастливой улыбкой, когда Маринка, споткнувшись, вдруг расширила в удивлении и страхе глаза и сказала:

— Ма… па… ма-ма…

И тут так все обрадовались, что она сказала сейчас это «па», которому ее долго учили и которое заучивалось ею с трудом, ибо она никак, наверное, не понимала, к кому должно было относиться это «папа».

— Скажи: па-па, па-па… — повторяла сзади Марья Трофимовна.

Маринка оглянулась, наморщила лобик, сказала чисто: «Па-па», шагнула вперед и упала. Но не заплакала, не захныкала, а как-то странно, заливисто рассмеялась.