Георгий Баженов - Хранители очага: Хроника уральской семьи

В доме у нее свадьба, а Марья Трофимовна бросила гостей, пришла на автобусную остановку, села в автобус и думала: а ну как кто сейчас из знакомых увидит, спросит: Марья, куда это ты? Адресок у нее в кармане лежал, жег он ее, не только сам по себе жег, а потому, что она знала, что то, что она делает сейчас, довольно позорное дело, но больше этого позора, который она переживала уже заранее, ей хотелось знать правду. Правда — святая вещь; правда не всегда, конечно, как живая вода: попробовал — исцелился, и наоборот бывает — как хлыстом ударит. Лучше хлыстом, чем сама не знаешь, что творится вокруг.

Жила она, та, к которой ехала Марья Трофимовна, на краю города. Вышла Марья Трофимовна из автобуса, а потом то закоулками, то переулками добралась. Домик оказался маленький такой, в глубине сада. Остановилась Марья Трофимовна, посмотрела — тишина вокруг, голые деревья, осень, тоска… Она подумала даже: да наплевать на все это! — а сама уже подходила к воротам. Повернула кольцо — щелкнула задвижка раз, другой, а ворота не открываются. «На палку закрылись!» — усмехнулась она уверенно. Знала она все эти полудеревенские премудрости, нашла внизу прорезь, просунула руку, сдвинула палку в сторону. Ворота открылись, Марья Трофимовна вошла во двор и вновь странно как-то усмехнулась. «Чего это я? — подумала она. — Да бог с ним. Уж как есть…» Дверь, конечно, заперта; она вошла в сад, постучала средним пальцем по стеклу; как будто там мелькнула тень, а потом — ничего, словно мертво там, но слишком уж что-то мертво. Она постучала сильней. Еще раз постучала. А потом — совсем уже сильно.

— Кто там? — выглянула из-за занавески голова.

— Телеграмма, — бодро и взволнованно сказала Марья Трофимовна.

— Какая еще телеграмма?

— Не знаю. Обыкновенная.

Женщина из-за занавесок все присматривалась к Марье Трофимовне, но та стояла в стороне от окна, так что не разглядишь толком, кто да что.

— Сейчас… Какая еще там телеграмма…

«Будет тебе сейчас телеграмма», — усмехнулась Марья Трофимовна.

Дверь чуть приоткрылась. «Ну, давай», — сказал голос. Марья Трофимовна толкнула дверь, хозяйка отпрянула, Марья Трофимовна шагнула вперед, сказала:

— Степан у тебя?

— К-к-какой С-степан?

— Какой? А вот я сейчас тебе покажу какой. А ну пошли! — Марья Трофимовна пересекла сенки, хозяйка испуганно догнала ее, встала у входной двери, как бы защитив ее рукой:

— Вы, собственно, вы… по какому праву…

— Праву по какому? А ну-ка, как тебя зовут?

— И по-почему на «ты»? Ксюша, — ответила она.

— Ксюша Ксюшевна, значит, — усмехнулась Марья Трофимовна. — Чего ж дверь загородила, или боишься чего? Приглашай в дом гостью. Гостья — дорогая.

— П-пожалуйста… только я не совсем понимаю… Телеграмма… какой-то… как вы говорите? Степан… Степан какой-то… я не понимаю.

— Сейчас поймешь, Ксюша Ксюшевна, — пообещала Марья Трофимовна. — Пошли в дом.

Внутри Марья Трофимовна пригляделась к Ксюше Ксюшевне. «Аккуратная, — подумала. — Смотри-ка, на рыженьких потянуло…»

— А может, — спросила она, — он не Степаном назвался тебе? Может, какой-нибудь Егор или черт какой-нибудь?

— Какой Степан? Какой черт? Какой еще Егор? Ничего не понимаю… Простите, но я, право… в самом деле, объясните наконец…

— У меня муж пропал, я объявление давала в газету, — сама не зная что, вдруг сказала Марья Трофимовна. — Муж, мужчина сорока семи лет, роста среднего, телосложения крепче обычного, седоват, плутоват, любит свою жену, потерялся… Объявление такое дала в газету, и вот прислали извещение, назвали адрес…

— Да не бывает такого… какое объявление? Нет, я ничего не понимаю… Я бедная вдова, у меня горя своего хватает, чтобы…

— Я понимаю, Ксюша Ксюшевна, тебе тяжело… Ну а мне каково? А вон под кроватью кто у тебя?

— Под какой?

— А у тебя сколько кроватей?

— Одна.

— Так чего спрашиваешь? Видишь, во-он ботинок торчит? Видишь? Ну вот. Я тот ботинок третьего года в новом «Обувном» брала, магазин только-только открыли… Помнишь, может, Ксюша Ксюшевна, как открывали-то его? Давка была, народищу, а вот ботинки-то достались мне, а? Старалась для черта своего. Вылазь!

Степан не вылезал, «Ксюша Ксюшевна», прикрыв лицо шалью, заплакала.

— Да чего ты ревешь? — спросила Марья Трофимовна. — Давай лучше помоги вытащить его оттуда.

Марья Трофимовна подошла к кровати, взялась за ботинок и потянула на себя; Степан сопротивлялся.

— Ну чего, — спросила она, — жить там собрался? Вылазь, герой. — Она еще раз дернула, но теперь уже больно, закрутив ему ногу.

— Ой-ей-ей! — застонал Степан, а ей смешно стало — на грани истерики и слез, она еще раз крутанула ногу, сказала:

— Неудобно ведь там, Степан, лежать. Ты б лучше здесь меня встречал, отчего нет? Я тебе родня все-таки, у меня от тебя Глебка, Людмилка и Сережка, а ты под кровать от меня? Неудобно, Степа, под кроватью родную жену встречать…

Кряхтя, пряча глаза, Степан с трудом выбирался из-под кровати, при этом был жалок и смешон, — кровать была низкая, выползать было неудобно, нижняя поперечина сетки врезалась в спину.

— Ну что? — спросила она.

— Ну что?! — зло огрызнулся он.

— Ты отгулы для чего взял? У сына свадьба, — просил. Или к этой чтоб бегать? — она кивнула на «Ксюшу Ксюшевну».

— А хоть бы и к ней, — огрызнулся Степан; на лбу у него выступили крупные капли пота, руки суетливо шарили по карманам.

— Та-ак… — сказала Марья Трофимовна. — По карманам шаришь? Шарь, шарь, может, совесть-то в карманах затерялась…

— Боже мой, боже мой, стыд-то какой… — плакала «Ксюша Ксюшевна».

— Не вой, — поморщился брезгливо Степан. — Разнылась…

— Что ж так неласков с ней? — улыбнулась вкрадчиво Марья Трофимовна. — Пожалел бы ее, вишь как убивается…

— Всех бы я вас пожалел! Взял бы вот так…

— Ого, — усмехнулась Марья Трофимовна. — Смотри какой герой! Блудит, блудит, да еще коготки показывает.

— Ну а что, думаешь, на лапках перед тобой ходить буду? Унижаться, да?

— А то как же? Будешь еще, не зарекайся…

— Ну уж нет, не дождешься! Думаешь, сладко живется с тобой?! — вдруг взвился Степан. — Э-эх, бесстыжие вы все рожи! Руками вот этими день и ночь вкалываю, рычаги ворочаю, видишь, вот руки?! — смотри, смотри! Один котлован вырою, давай следующий, второй вырою, давай третий… устанешь, как собака, с ног валишься… А домой придешь, что там для меня есть? — логово! — тюряк да фуфайку бросишь, на, спи, как собака в конуре.

— А не лезь на постель пьяный — да еще в робе промасленной.

— Пьяный?! — взвился Степан. — А ты спросила, с чего я пьяный?

— Знаем, с чего вы пьяные. Пьянице одно надо — до стакана дотянуться.

— Вот то-то и оно, что много знаешь, да мало понимаешь. Пьянице! Лучше б посмотрела, какого сына воспитала. Все ходила вокруг него, ахала, ахала, Глебушка, Глебушка… вот он и вырос у тебя головорез! За водкой не побежишь для него — отцу в морду. Это только представить, чтоб отцу в морду давали?! Так это еще что… Нет, это еще что! — распалялся Степан. — Принесешь, сгребет тебя: «Предок, я тебе полчаса давал. А ты опоздал на пять секунд. А ну пей! Два стакана залпом — оп-па!» А не будешь — в морду снова грозится… Младший, сопляк, и тот уже обнаглел, только и слышу от него: молодец, возьми с полки пряник, или: глупый умного научит? Или с тазиками этими еще надоел мне: в бане тазики дают, сбегай для пельменей, ведро браги давно ждет… Я для них посмешище какое-то, ходячий клоун, а все ты их научила, ты им вбила в голову, что я у тебя… да что там говорить… бесстыжие вы все рожи!