Георгий Баженов - Хранители очага: Хроника уральской семьи

Марья Трофимовна взглянула на внучку, а Маринка с самым серьезным видом развешивала уже то, что перестирала; у нее и веревка была своя — Марья Трофимовна специально по ее росту натянула веревку от одного забора до другого. Возьмет внучка, например, платьице из таза, стряхнет его несколько раз, расправит все складочки, осмотрит придирчиво — хорошо ли простирано, потом повесит на веревку и прищепкой закрепит: щелк! щелк! — слышится… Незаметно, незаметно, а работа продвигалась. Если посмотреть, то уже полдвора у них завешано бельем, — что ни говори, молодцы. Марья Трофимовна удовлетворенно улыбнулась, сказала:

— Маринка… («Маринка, не устала, моя умница?» — хотела она спросить) — как вдруг ворота открылись и во двор к ним со словами:

— Ой, да у вас тут стирка! Вот некстати, вот некстати, здравствуйте!.. — вошла соседка Ульяна.

— Проходи, проходи, — усмехнулась Марья Трофимовна. — Чего там… дело житейское. Здоро́во!

— А я на минуточку, лаврового листа нет, дай, думаю, к Марье забегу, уж у нее-то должен быть, у меня Борис-то Тимофеевич, сама знаешь, борщ без лаврового листа не ест, отложит ложку и баском этак: «Улья-ан-а-а… опять без лаврого…» — а я, как в магазин ни пойду, ну вот убей меня бог, забываю спросить, а потом то к одной соседке, то к другой, будто лист этот — самый дефицит острый. Помню, когда молодая была, — а я красивая была, интересная такая, вся из себя: фи-фи-фи! да фи-фи-фи! — от парней проходу ну никакого, и каждый кавалера из себя строит, а я хохотушка была, смеялась все над ними, поведу вот этак бедрышком, да еще этак, да еще, эх, малина была, а не Ульяна, — кто-то научил нас, девок-то: мол, ешьте лаврого листа побольше, в соль окуните и ешьте на голодный желудок — титьки стоять будут и бедра раздадутся. Ну, бедра-то у нас и так хороши были, а вот с этим — тут не очень, девки деревенские были, отвисали у нас, как у коров, да ничего, ели не ели, а головы дурили парням, сейчас бы, эх-ах, лет двадцать этак скинуть, да в круг, да ножкой бы притопнуть, да сарафан чтоб взвился на Ульяне — дух захватит… Как мелодия-то пойдет, а ты вот так руками разведешь — и по кругу, по кругу, ножкой — раз, раз, а ну выходи, кто смелый, и нахалка я была, в глаза смеюсь — не моргну, но уж полюбит кого Ульяна — того полюбит, вся сгорю, а горела я в девках, ох горела, ну так что, Марья, найдется листик лаврого?

— Ну а как же, — улыбнулась Марья Трофимовна, — конечно, найдется, неужели не найдется? — Она смыла в тазике мыльную пену с оголенных рук, вытерла руки о полотенце. — Только поискать придется… побелку затеяла, так что все вверх дном…

— Ох, смотрю я на тебя, все-то ты молодец, и то у тебя, и это, и там, и здесь, везде-то ты поспеваешь, — говорила Ульяна, идя следом за Марьей Трофимовной в дом, — ведь это как такую женщину любить надо, и статью, и норовом — ну всем хороша баба, и характер золотой, и работящая, и на сторону если — ни за что не позарится, куда там, а мне Александра-то, соседка, говорит: мол, Степан-то у Марьи сдурел, с другой спутался, а я говорю ей, эх ты, балаболка несчастная, да разве ж от такой бабы уйдет кто, ну, мало ли, может, и схлестнулся с какой, с кем не бывает, а ты уж растрезвонила на всю ивановскую, ах, Александра, нехорошо, нехорошо делаешь, так я что, говорит, я, говорит, не знаю, а люди говорят… а не знаешь, говорю ей, то и не бреши, потому как хорошим людям это только во вред, а ведь что, думаю я, неужто в самом деле Марью бросил? — день, смотрю, его нет, два нет, три нет, да что такое, думаю, не может быть, а сомнение внутри все-таки гложет, думаю, чем слухам да сплетням верить, спрошу-ка у самой Марьи, как скажет, так тому и быть, верно?

— Что верно-то? — снова усмехнулась Марья Трофимовна. — Мы с мужем живем по французской системе, знаешь французов-то?

— Французов-то? А как не знать, знаю, мы этих французов еще в двенадцатом году били, так это что за система такая, ты гляди-ка, по-французски живут, ну, не знала, это как же это так?

— Так как… — сказала Марья Трофимовна. — Живем как бог на душу положит. Он живет как хочет, и я живу — не тужу.

— Что-то не пойму, Марья…

— На то она и французская система, — все усмехалась Марья Трофимовна, — чтобы мало чего в ней понимать…

— Так… по-французски… гм, надо запомнить, а что, приду домой и Борису Тимофеичу ляпну: сидишь тут пень пнем, а люди по-французски, культурно живут, идол такой-сякой. Давай, мол, и мы по-французски! Не знаешь? Ну ничего, я тебя в два счета научу!

И тут обе они, Ульяна и Марья Трофимовна, весело рассмеялись. Марья Трофимовна знала, что уж если пришла Ульяна на минутку, считай — часа на полтора. Ульяна была самой большой сплетницей и говоруньей, но почему-то Марья Трофимовна, не относясь к ней всерьез, а порой даже злясь на нее за длинный язык, все-таки любила послушать Ульяну, поусмехаться над ее словами, любила ее, как ни странно, за нагловатую легкость отношения к жизни — за то, чего так порой не хватало ей самой — беспечности, легкомыслия и беззаботности.

Да и отдохнуть можно было сейчас немного, посидеть, попить чайку, поболтать, в конце концов, просто так… Марья Трофимовна собрала быстро на стол — прямо во дворе, на траве, поставила на середину «стола» электрический самовар, показала глазами на внучку. Ульяна поняла.

— Ну а ты чего там, муравей, все-то она у нас работает, все работает… — восхищенно забормотала она, обращаясь к Маринке. — И ведь какая умница… все-то у ней чистенько, ровненько, ну не девочка, а прямо не знаю кто… прямо Чебурашка какая-то!

— Вот и не знаете, значит, Чебурашку, — укоризненно сказала Маринка. — Ведь, тетя Ульяна, вы же не видели кино про Чебурашку, ведь не видели, да? Ничего там и не ровненько, и не чистенько у Чебурашки!

— Вот попробуй с ними! — продолжала восхищаться Ульяна. — Попробуй возрази, когда они нынче с пеленок в двадцать раз больше нашего знают. Вот говоришь, не знаю Чебурашку, а мне в четверг… ну да, в четверг… или в среду? — в общем, на днях звонят по телефону, я трубку-то поднимаю: аллё, аллё, Ульяна на проводе, а мне говорят: говорит Чебурашка, здравствуйте…

— Так ведь у вас даже и телефона нет, — сказала Маринка.

— Как нет? А нет, правда… Ну и что, дома нет, зато в другом месте есть.

— Ну ладно, ладно, — сказала бабушка примиряющим голосом Маринке. — Иди посиди с нами, чего ты… отдохнем немного, чаю попьем, перекусим. Солнце-то видишь где? Пора обедать…

Маринка, вздохнув, пошла к столу; отношение ее к тете Ульяне было очень сложным, двойственным. Тетя Ульяна нравилась ей, но взрослые почему-то часто ругают ее, и поэтому она вдруг тоже начинала относиться к ней настороженно, с недоверием — за что-то же не любят ее взрослые?

— Ведь как выросла уже, — приговаривала Ульяна после каждого глотка, — вот давно ли, кажется… нет, ты помнишь, Марья, как Люда-то ее из роддома несла, а? Чуть ли не головой вниз (что-то Марья Трофимовна этого не помнила), не знала, не умела еще… А пеленки как? Ах ты, боже мой, как вспомню, ну это ж горе одно… Вот когда у меня Нина родилась, это первая-то моя, я тогда на заводе работала, расцвела-а… слов не хватит описать, все у меня вот так, здесь вот так — картинка, а не Ульяна. Бывало, на заводе собрание, президиум места занимает, а директор вдруг опомнится: как же это так, где Ульяна наша, почему ее в президиуме нет? Меня в президиум из-за красоты сажали, вроде королевы красоты я была, первое место по этому делу держала…