Семен Бабаевский - Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1

«Бровастый, как сыч, — думала она. — Нехорошо, когда такие некрасивые брови, они даже какие-то страшные. Почему он их не подправит! Ведь многие мужчины это делают».

— Вы тоже колхозница? — спросил Сергей, увидев Лену на фотографии: она стояла у реки в летнем сарафане и в широкополой соломенной шляпе.

— Нет, что вы! — Лена удивленно подняла брови. — Я здесь гость, по несчастью. Оттого мать и называет меня «белой вороной».

— Что ж вы здесь делаете?

— Живу у матери. — Лена тяжело вздохнула. — Я с мужем развелась. Не сошлись взглядами на жизнь. Не характерами, а взглядами — вот что обидно. Знаю, знаю, в душе вы уже осуждаете меня — все мужчины эгоисты, но я — то ни в чем не виновата.

— Давно вы здесь?

— Еще с весны, — с грустью ответила Лена, не глядя на Сергея.

— Чем же вы занимаетесь?

— Летом купалась, — повеселев, ответила Лена. — Кубань тут близко, и есть небольшой пляжик. А зимой вот так живу.

— И ничего не делаете? — Сергей сдвинул брови.

— А что? — Лена непонимающе смотрела на Сергея и смущенно улыбалась. — Не пойду же я в поле. Я училась в техникуме.

— Н-да.

Сергей хотел что-то сказать, но в это время вошла Лукерья Ильинишна.

— Сергей Тимофеевич, — сказала она, — думала накормить тебя борщом, а он, окаянный, без меня не сварился. Так что угощу тебя салом с яичницей, моченым арбузом, а еще и сметаной. — Она обратилась к дочери: — Лена, сходи позови Глашу. Она мне нужна. А чтобы быстрее явилась, скажи ей, что из района я прилетела на легковике.

Лена надела шубку из беличьего меха, на голову примостила шапочку, скрытно от матери улыбнулась Сергею и ушла. А Лукерья Ильинишна усадила Сергея за стол, где уже весело шкварчала на сковородке яичница, вздувая пузыри между кусками сала. Тут же стояла глубокая алюминиевая чашка, до краев наполненная сметаной. На тарелке небольшими ломтиками был порезан арбуз, только что вынутый из кадушки, — малосольный, холодный и сладковато-терпкий.

— Твоего шофера я накормлю опосля, — сказала Лукерья Ильинишна, — а зараз, пока мы одни, скажу, зачем я ходила в район. А потом тебе еще Глаша добавит — она более меня знает. — Лукерья Ильинишна перешла на шепот: — В нашем колхозе хлеб растаскали по домам, и все это — шито-крыто. Нарыжный раздавал зерно по домам и всем говорил, чтобы помалкивали. «Вам, говорит, я добра желаю, — вот и помолчите».

— Занятно! — сказал Сергей и перестал есть. — Расскажите, как все это было, только поподробнее. Я никому не скажу, что от вас узнал.

— А чего ты боишься? Говори всем, что это я тебе сказала. От своих слов я не откажусь, потому как вижу в этом одну правду. Так я начну по порядку. Мы с Глашей — это которая придет — в одной бригаде. Я — вдова, муж мой погиб в войну, а Глаша еще совсем молодая, ровесница моей Лене, даже подружка ее. А бригада у нас по пшенице, — стало быть, все зерно проходит через наши руки. Уродило его в нынешнем году порядочно. Думали — теперь наш «Светлый путь» рассчитается с государством, а вышло опять не так. Выдали зерна на трудодни, семена засыпали, а хлебные поставки опять недовыполнили. Куда девался хлеб — никто не знает. Нарыжный не делает никакого отчету, а все валит на нас. «Вы погано работали — вот и зерна нету». Такое меня зло взяло, что я хотела побить Нарыжного, — и одолела бы! Сдержалась. Думаю себе: не иначе, тут идет махинация. Так по-моему и вышло. — Лукерья Ильинишна посмотрела на Сергея своими молодыми, смелыми глазами и усмехнулась. — Ты слушай и ешь. Бери сметану, да ложкой. Так вот. Когда ты побывал у нас и сказал, чтобы семенное зерно перемеряли, вся эта махинация наружу и вылилась. Лишку в семфонде оказалось не один центнер. Куда его девать? Сдать государству — значит себя выдать. Испужался Нарыжный, ночью под секретом созвал членов правления — там их было всего только четверо. Нас не приглашали, но Глаша все знает, как они там совещались, — у нее муж член правления. И решили они то зерно раздать колхозникам под расписку и со строгой тайной. Все вышло шито-крыто, семена перемеряли, излишков нету. Дажеть такой акт составили. Хитро сделано.

— И вы тоже взяли зерно? — спросил Сергей.

— Взяла. Отказаться никто не мог.

— И много взяли?

— Два мешка. В кладовке они так и стоят. Признаться, я не хотела брать, потому как была злая на Нарыжного. Но пришел ко мне Нарыжный, стал со мной вежливо разговаривать, упрашивать, даже прослезился. «Ты же, говорит, моя лучшая стахановка по зерну, ты моя первая опора — и желаешь загнать меня в тюрьму? С тобой же, говорит, мы вместе это зерно кохали, и я же не воровал его, государство я не хотел обидеть, а только хотел сберечь до весны, а весной пустить его в общественное питание. Не себе, говорит, на стол, а колхозу. А еще, говорит, нужда по песне будет и в кузнечном угле, и в железе, и в бричках, а за хлеб все это можно легко приобрести. Хлеб, говорит, что золото, и это золото не где-нибудь, а в нашем колхозе». Подумала я, подумала и решилась взять. — Лукерья Ильинишна протяжно вздохнула. — Взять-то взяла, а смолчать не смогла. Всю ночь не спала, все думала: как же мне понимать Нарыжного и почему он так непонятно для меня печалится о колхозе? Голова разболелась. Встала я утром, посоветовалась с Глашей — и гайда в район до Кондратьева. Вот она, какая новость в «Светлом пути».

— Да, новость, Лукерья Ильинишна, очень важная.

— Важнее и придумать нельзя. — Лукерья Ильинишна посмотрела в окно: — А вот и Глаша бежит. Она тебе еще больше расскажет.

Глаша Несмашная была из тех постоянно веселых, знающих себе цену молодых казачек, которые любят пошутить и в любом разговоре смелы и находчивы. Лицо ее с красивыми светлыми бровями было живое и выразительное, а в серых, здоровьем светящихся глазах ее скрывалась хитрая усмешка. На Сергея она смотрела смело и с той по-женски приятной улыбкой, которая точно говорила: «Вот ты спрашиваешь меня о том, как у нас растаскивали зерно, а я смотрю на тебя — и ты мне нравишься, и думаю я совсем о другом, а вот о чем — ты об этом никогда не узнаешь».

— Откуда мне все это известно? — Глаша блеснула глазами. — Мой муженек — член правления, а я его уже так изучила, что как посмотрю на него, так и знаю, что у него на уме. А в ту ночь он пришел домой мрачный, в глазах — тоска тяжкая. Приступила я к нему с допросом. Ну, он и рассказал все, как они там дело вершили. «Как же тебе, Петро, говорю ему, не стыдно было соглашаться с Нарыжным? Ведь это же мот, каких свет еще не видал. Его давно надо сместить, да все никак мы за него не возьмемся. А ты, говорю, фронтовик, на войне руку оставил — и тоже за Нарыжным поплелся». — «Мы, говорит, действовали по уставу: меньшинство подчиняйся большинству. А я был в меньшинстве, что я мог поделать? А я ему и говорю, что такого дурацкого устава нету в жизни. Ну и давай его по-своему, как жена.