Семен Бабаевский - Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1

— И это все? — спросил Кондратьев, сидя за столом с закрытыми глазами.

— Нет, не все. — Хохлаков встал, вытер платком голову и лоб, оперся руками о стол. — Есть и совсем свежие факты. Тебе, наверно, известно, что Тутаринов в одну ночь сместил все правление «Светлого пути» и назначил новое, по своему выбору. Председателя колхоза Нарыжного, проработавшего там бессменно много лет, он снял и тут же назначил… Ты не улыбайся! Да, именно назначил какую-то Глашу. Если Тутаринов так и дальше пойдет хозяйничать в районе и мы его вовремя не остановим, то я уверен, что к весне все наши старые кадры будут разогнаны. Николай Петрович, пусть он строит гидростанцию, — в этом ничего плохого я не вижу, — но чего он лезет во все щели? Тебе же известно, что он грозился снять директора Усть-Невинской МТС. Да кто же ему давал такие полномочия? А присмотрись к его личной жизни! От избытка славы у юноши окончательно закружилась голова. С девушками он долго не церемонится. В той же Усть-Невинской он обесчестил какую-то не то доярку, не то возницу фермы, а потом бросил ее под тем предлогом, что, дескать, она простая девушка. Об этом позорном факте говорит вся станица. И если мы, как старшие…

— Все! — строго сказал Кондратьев и откинулся на спинку стула. — Отвечу коротко, ибо не вижу причин для пространного разговора. Во-первых, на бюро об этом говорить нет нужды.

— Потворствуешь? — Хохлаков тяжело поднялся и отошел к окну.

— Нет, защищаю по праву старшего. Во-вторых, Артамашова, твоего хваленого председателя, Тутаринов отстранил от работы по решению общего собрания членов колхоза. Собрание и назначило глубокую ревизию, и, когда она будет закончена, мы привлечем Артамашова к партийной ответственности за разбазаривание колхозной собственности. Чтобы другим неповадно было! В-третьих, тебе известно, что «Светлый путь» — единственный в районе колхоз, который не рассчитался по хлебу с государством. Нарыжный приезжал в район и у тебя же в кабинете плакал, что у него нет хлеба. И ты ему верил. А оказалось, что Нарыжный спрятал от государства сто двадцать центнеров пшеницы. Тутаринов распустил это правление как неспособное руководить — и правильно сделал. Но мало распустить: я поручил прокурору привлечь Нарыжного к суду. Да будет тебе известно, что новый состав правления не назначался, как это ты заявил, а избирался на общем собрании. Там же был избран председатель — и не какая-нибудь там Глаша, а известная колхозница Глаша Несмашная — кандидатура вполне подходящая. И последнее: придуманное тобой диктаторство Тутаринова есть сущая чепуха!

— Я не придумал, — отозвался Хохлаков, глядя в окно, — об этом говорят факты!

— Какие ж это факты? К чему эти громкие слова? Ты никак не хочешь понять того, что Тутаринов как раз и отличается от некоторых районных работников, не буду называть фамилии, именно тем, что смело вмешивается в жизнь колхозов и быстро решает важные и злободневные вопросы. И когда ты сказал, что Тутаринов якобы нарушает колхозный устав и основы колхозной демократии, я думал о том, что ты ничего не понимал и не понимаешь в колхозном строительстве.

— Спасибо. Дожил! — буркнул Хохлаков.

— Да, не понимаешь, ибо там, где партия помогает колхозу и колхозникам, где мы защищаем их интересы, там ни устав, ни демократия не будут нарушены — об этом ты можешь не беспокоиться. А вот то, что столько лет во главе колхозов стояли воры и мошенники и ты их покрывал, — вот это и есть, если хочешь знать, грубое нарушение колхозного устава. Зря, ни к чему ты затеял со мной этот разговор. Что же касается личной жизни Тутаринова, тут я, признаюсь, ничего не знаю. Моя вина. Но мне не верится, чтобы все было так, как ты рассказал.

— Вот и он сам! — сказал Хохлаков, увидев подъезжающий к райкому «газик». — Легок на помине! Вот ты у него и расспроси, что там было у них с возницей.

Сергей влетел в кабинет с холодным ветром, бросил на диван влажную, негнущуюся бурку.

— Николай Петрович! — крикнул он, не замечая Хохлакова, стоявшего у окна. — Ты бы посмотрел, что делается в моей станице!

— Ну, садись, рассказывай, — сказал Кондратьев.

— Тесно в Усть-Невинской! — Глаза у Тутаринова заблестели. — Туда съехался весь район. Народу — как на фронте! Брички, автомашины, волы, лошади, шум, гам. В войну мне довелось не раз видеть, как народ трудился на постройке противотанковых укреплений, но такого подъема, как в Усть-Невинской, я еще не знал. Теперь можно с уверенностью сказать, что к весне, когда пойдут вешние воды и заиграет Кубань, Усть-Невинская ГЭС запылает огнями. Вот это будет праздник!

Алексей Артамашов переступил порог своего дома, увидел испуганный взгляд жены, остановился в дверях и, как бы раздумывая, входить или не входить, сказал:

— Теперь все. Тутариновы докопали.

Не раздеваясь и не снимая сапог, он лег на кровать животом и сильно, до боли и рези, сжал влажные веки. Ему не хотелось думать о том, что случилось с ним в эту ночь; стыдно и больно было вспоминать, как ушел он, понурив голову и чувствуя на себе злые и враждебные взгляды, а вслед ему кто-то насмешливо крикнул: «Доигрался, Алексей!» Ему хотелось забыться, а в ушах звучали голоса и перед глазами стоял сухой и сутулый Тимофей Ильич Тутаринов с гневным лицом.

…За день до этого Алексей Артамашов узнал, что вопрос о нем будет решаться не на бюро райкома, а на партийном собрании. Артамашов обрадовался: тогда ему показалось, что именно на собрании, да еще и на закрытом, где будут присутствовать семь коммунистов, которых он хорошо знал, легче доказать свою невиновность.

«Конечно, Кондратьев человек хороший, не то что Тутаринов, — думал он, готовясь к собранию. — Правильно поступил Кондратьев, мы все вместе работали и вместе должны обсудить свои ошибки».

— Желая одного — сохранить партийный билет, — Артамашов согласен был получить выговор, выслушать резкую критику. Еще задолго до собрания он думал, кто же из коммунистов будет его главным противником и кто из них станет голосовать за исключение из партии.

«Допустим, Еременко, — рассуждал он. — Но кто такой Еременко? Он виноват не меньше меня. Знаю, будет горячиться, будет критиковать, но руку не подымет. Еще кто? Доярка Прохорова? На язык она, правда, злая, но разве я мало ей добра делал? Пусть и она покритикует. Соломатин? Этот ничего плохого обо мне не скажет. За него я поручался, когда он вступал в партию. Еще Семен Гончаренко. Человек он у нас новый, может, конечно, выступить резко, но он парень славный».

Артамашов перебирал в памяти всех коммунистов и пришел к выводу, что бояться ему особенно нечего.

«Выкручусь, — думал он. — Надо только заранее продумать выступление. Возьму слово и скажу: «Да, товарищи, я виноват, я признаю свою ошибку перед вами и прошу». Нет, зачем же просить? Такое начало не годится. Не следует одному брать на себя вину и признавать ошибки, когда виноваты все».