Семен Бабаевский - Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1

По пути Крошечкина заехала в бригаду Дуняшки Скозубцевой. Бригадирши не было — выехала в хутор за новыми лемехами. Недалеко от возов рядняными шатрами раскинулись детские ясли. В тени, в окружении детей, сидела моложавая старуха. По загону двигались, удаляясь от табора, три плуга, запряженные девятью парами коров. Коровы шли дружно, уже привыкнув к борозде. «Ничего ходят молошницы», — подумала Крошечкина.

— Здоровэньки булы, бабуся, — сказала она, остановившись возле шатров. — Что это у вас — походные ясли?

— А я и сама не знаю, — ответила нянька, — чи, може, ясли, чи, може, корыта.

— А это чей такой сопливый? — Крошечкина указала плеткой на мальчика, мастерившего что-то совочком.

— Скозубцов Андрюшка, — старуха вздохнула. — И где они у него берутся. Так и текут, и текут. Говорят, это он ума набирается. Видно, умный будет мальчуган.

Напившись воды, Крошечкина повернула на вспаханное поле в сторону кургана. И опять степь всюду густо пестрела людьми. И сколько Крошечкина ни встречала пахарей, сеяльщиков, редко где попадался мужчина или парень-подросток. Всюду работали женщины. И то, что были они торопливы в походке, с обветренными, землисто-черными лицами, и то, что у каждой была поддернута выше колен юбка и наскоро закручена коса, уже слипшаяся от пыли, и то, что одежда на них была будничная и издали одна женщина не отличалась от другой, — все говорило, что в эти дни они забыли обо всем. «Некогда, бедняжкам, за собой посмотреть», — думала Крошечкина.

Конь выскочил на пригорок. Внизу лежала Яман-Джалга, утопающая в цветении садов.

Тихон Ильич увидел Крошечкину, когда она рысью ехала через площадь. Стоя у окна, он наблюдал, как всадница подъехала к станичному Совету и, придерживая рукой кубанку, легко спрыгнула на землю, привязала к столбу коня, ослабила подпруги. «Баба-баба, а казачье дело знает», — одобрительно подумал Осадчий. Управившись с конем, Крошечкина одернула полы сорочки, бренча наконечниками пояса, затем вынула из кармана зеркальце и, заглядывая в него, стала поправлять под шапкой волосы. «Ишь чепурится, — Тихон Ильич даже улыбнулся и по привычке погладил плешь на голове. — Эх, что тут ни говори, а баба есть баба и ею будет, хоть ты разодень ее в самое дорогое обмундирование», — подумал Тихон Ильич, не зная, как ему поступить при встрече такого неожиданного гостя. То ли выйти в коридор и тем показать, что ее приездом он очень доволен, то ли сидеть в кабинете, делая вид необыкновенной занятости. В последнюю минуту, когда Крошечкина стучала каблуками по коридору, Осадчий сказал:

— Пойду встречать. А гремит сапожищами, как солдат.

И тут же вышел.

Тихон Ильич любезно подал соседке руку и, приглашая в кабинет, сам открывал дверь, говоря и улыбаясь.

— Соседушка, — сказал он, поглаживая усы и бороду. — Да какой попутный ветер занес тебя в мою станицу? Вот не ждал! Прошу ко мне в апартаменты.

— Какое у вас, Тихон Ильич, культурное обхождение, — в свою очередь любезно сказала Крошечкина, переступая порог. — Прямо по-городскому. Мне даже как-то совестно.

— А чего ж совеститься?

Тихон Ильич предложил гостье стул, а сам сел на свое место и, посматривая на бравый вид соседки, сказал:

— Казакуешь, Прасковья Алексеевна? Это что ж, мужнина одежа?

— Приходится, Тихон Ильич, и казаковать. — Крошечкина насмешливо новела широкими бровями. — Нарочно приехала к тебе не бабой, а казаком, чтоб нам с тобой во всем сравняться.

— Да мы и так же на равных должностях, — вполне серьезно сказал Осадчий.

— Должности-то у нас равны, это верно, да только дошел до меня слух, — Крошечкина сильнее надвинула на лоб кубанку, — слух дошел, Тихон Ильич, что ты на меня большое зло возымел.

Тихон Ильич от этих слов даже встал. Лицо его побагровело, заболело колено, и он вспомнил, как упал с воза, на котором стояла и смеялась Крошечкина. Он хотел было выйти из-за стола, но тотчас раздумал и, не зная, что сказать, начал рыться в ящике с бумагами. Видя его замешательство, Крошечкина улыбнулась и сказала:

— И будто ты ждал меня в гости, чтоб заключить мировую.

— Сказать, чтоб я тебя очень ждал — этого не было, — проговорил Осадчий, роясь в ящике, как бы разыскивая очень нужный ему документ, — но все же желал с тобой повидаться, чтобы поговорить и разом все наши споры кончить.

— Вот я и приехала, — Крошечкина придвинула к столу стул. — Поговорим, побеседуем. Расскажи, Тихон Ильич, как у вас начался сев?

— Помаленьку сеем. А что?

— Я ехала вашей степью и что-то людей не приметила.

— Да ты что, ревизовать меня приехала? Ах, Прасковья Алексеевна, какая же ты все-таки проныра. Людей моих не заприметила?! — Осадчий хотел засмеяться, но из этого ничего не вышло. — Ты ж ехала по левому берегу, а у меня яровые посевы все за Черкесской балкой.

— Казачки тебя не обижают? — спросила Крошечкина, не зная, как ей начать разговор о земле.

— Покудова живем мирно. — Осадчий помолчал. — Правда, есть и у меня одна вертихвостка — Соломниха, будь она неладная. С тебя, Прасковья Алексеевна, берет пример.

— Это как же мне, Тихон Ильич, все это понимать? В хорошую сторону или в плохую?

— Понимай, как хочешь. А только скажу тебе, что Соломниха это такая бабочка, что завсегда лезет, куда ее не просят. И кричит: «Поглядите на Крошечкину!» Да она тебя в глаза еще не видала, а тоже орет. — Тихон Ильич захихикал от удовольствия. — А я вот гляжу на тебя и, убей меня бог, ничего такого не вижу, из-за чего можно крик подымать.

— Тихон Ильич, — спокойно заговорила Крошечкина, вставая, — это ты опять на что намекаешь? В чей огород каменюку бросаешь? Говори прямо, без обиняков.

— А на то самое и намекаю. — Тихон Ильич тоже встал. — Я давно хотел сказать тебе по душам: на своих хуторах властвуй, хоть там на голове ходи, а в мою территорию не вмешивайся. Добром тебя прошу — не лезь в мою станицу со своими порядками. Не послушаешься доброго слова — я пожалуюсь Чикильдиной. Твоя сестрица женщина умная, она нас рассудит.

— Что ж я тебе плохое сделала? Или легла поперек дороги и путь преградила?

— Посреди дороги ты не лежишь — этого еще не хватало! А зачем баб посылала? Зачем в позор вводила?

— В позор? — удивилась Крошечкина. — Да господь с тобой! Да я и не думала.

— Ты, может, и не думала, — перебил Осадчий, — а мне через твои действия в район показаться нельзя, «Крошечкина его обскакала!» И первая твоя сестрица кричит! Куда ж это годится! — Тихон Ильич долго смотрел в окно, а потом снова сел за стол. — Ты перед районом выслуживаешься, в чужую станицу лезешь, а того не видишь, что твои погорельцы живут у меня, в жилье нуждаются.

— Тихон Ильич, — спокойно, но твердо сказала Крошечкина. — Ты погорельцами мне не выговаривай. О них мы не забыли.