Майя Данини - Ладожский лед

Они скрылись, исчезли, делись куда-то.

— Не иначе как хозяин пошел Шаню учить искать корни да пни…

— Значит, вкус к своему рукоделию развивает.

— Да. Скоро заставит его и пилить, и строгать, А после и лаком покрывать да полировать.

— Вот будут шедевры! Никто никогда не видел.

— Да уж, разбогатеем.

И в самом деле пришли они из лесу оба довольные, счастливые. Шаня прямо улыбался во весь рот, и хозяин тоже, потому что притащили они оба (Шаня тоже нес палку) много сучков да палок — обструганных, необструганных, корявых и ровных — много.

Хозяин говорил:

— Ну, Шаник, молодец — сколько нес, помог мне.

Шаник и правда был молодцом. Уши прикладывал от удовольствия к голове, прижимал их, передними лапами перебирал на месте и выпрашивал ласки, подачки, поощрения. Получил их — печенье да кусок колбаски. Получил, но не утолил жажду.

— Уж я ему палку-другую даю понести — несет, бежит вперед, потом снова вернется да мне ее в ноги положит — и опять вперед. Я говорю: «Бери и неси как надо!» Не несет, танцует на месте, потом отстанет, кричу: «Неси!» — вернется и несет, опять положит и снова за мной. Столько я муки с ним получил, — вдруг вырвалось у хозяина невольно, и он оборвал себя.

У Бобрикова прекрасный катер, отличный катер, веселый, резвый, весь блестит. А наш катер — каракатер, еле тащится, но идет. У Бобрикова все в порядке: и мотор, и даже брызги особенно светлые, бусы — не брызги, хрустали чистые, а у нас нет брызг. Брызги — это прекрасно, это ход лодки, бег, быстрота, а наша каракатица — сзади.

И куда спешит Бобриков? Куда мчится? Летит, пыжится? Для чего ему первому быть? Вот у Ивана Ивановича старая лодочка, старая, да мореходная, вечная. Ее дед его, может, строил, да тут и оставил. Может, она и вечна, только спрашиваем его:

— Что, эта лодка по Ладоге ходила?

— Ходила. Только на смертушку кому охота ходить?

— На смертушку?

Молчит Иван Иванович.

А лодка вся будто литая, будто из одного куска дерева долблена, и так она идет себе, как уточка, пыхтит тихонько да идет. И вдруг перед всеми в веере брызг является еще одна казанка. Лодка велосипедиста. Верно, не его, а брата-свата-деда-дяди. Но есть, и он проходит возле нашего носа, обдавая нас брызгами и удалью.

Ей, мальчишки, лихо идете! Вы, родившиеся в лодке, выросшие здесь, на лодке. У вас и стать такая — морская. У вас рыбья чешуя вместо веснушек.

А верно, почему нет у них веснушек? Совсем розовая кожа и нос румяный. Смешные, ловкие в лодке и на воде. Одна беда — много труда рыбная ловля отнимает. Одна беда — бесшабашны очень и люты от этих рыбных страстей. Люты и бесшабашны, а рыбу готовы ловить в любую погоду, даже в снег. Будут мокрыми с ног до головы, будут совсем усталыми, а пойдут проверить перемет да тихо сетью порыбачить, лишь бы рыба была.

А на какой лодке идет Валя? На лодке Бобрикова? Нет. Ивана Ивановича? Нет. На лодке велосипедиста? Тоже нет… Да она на нашей лодке! Спряталась на носу, лежит там, за кабиной не видно, лежит и руку за борт опустила. В купальнике плывет. Загорает, да еще и спит. Так нужно. Она просто для того лежит, чтобы лодка лучше шла, но как так случилось, что она у нас, а не в лодке Бобрикова? Вся в брызгах, в пене летела бы вихрем, не спала.

А Бобриков нарочно идет тихо, чтобы нас не оставить. Он может очень легко обогнать, но, видно, не хочет нас из виду упустить, и Валентину хочет видеть. А она спит на носу и не обращает ни на кого внимания. Лежит Валентина на носу лодки, а все кругом резвятся.

Было ее торжество, когда появился велосипедист.

Но стоп да стоп! Приехали? Нет, не приехали, а на блесну рыба попала — хорошая щука, большая щука, красавица прямо, больше локтя, да увесиста, да светла, золотится на солнышке. Попала щука — и померкла Валя. Щука-щука-щука! Рыба-рыбина, красавица о двух кило весом — увесиста. И все катера сгрудились, сомкнулись, сошлись: щу-у-ка. И Валя встала, и азарт напал на всех: щу-у-ка! Да хороша! Ушица! Жарить ее! Тушить с помидорами, с луком-сметаной. Да и не в том дело, чтобы съесть ее, а просто — пой-ма-ли, ура, попалась! Значит, улов будет.

Бесстрастие как рукой сняло. Все закинули свои удочки, блесны, спиннинги, и пошла потеха, радость да огорчение — ловля, великая ловитва.

Еще одна щука, щуренок-недомерок, еще окушки да ерши. Эх, судака бы хоть одного. Было, было в этих местах — ловила сама, своими руками на донки. Кинешь — и поймала судака, кинешь — и еще один. Было — давненько, правда, когда наш катер не сверкал своими лаками да всеми цветами радуги, а плыл с подвесным мотором да с брезентовым верхом, плыл тихо-скромно, уж очень скромно, да все на Ладогу приплыл и ткнулся в малиновый лес — лес из малины и земляники, из ландышей и черники. Встал носом в берег и тут, в глуши страшной, набрали полные корзины малины и земляники. Сколько ее было, поздней и сочной, пахучей и нежной. Сколько ее было, и рыбы тоже. Захотел ушицы — и вот она вам, хоть невелики окуни и ерши, а есть, хоть не очень много, а ушица, пожалуйста, готова. Больше лаврового листа и перца, лука и корешков, вот и ушица. И судаки жареные, и грибы, и брусника да черника. Лещи… Будто бы теперь их нет!

И взлетали удочки, спиннинги, будто ветки под ветром, а любовные страсти все улеглись, утихли совсем перед лицом азарта, великого азарта рыбной ловли. И Бобриков тут уже не Бобриков в чистом виде, а рыбак. Бобриков, рыбак и азартный человек, как переменили его. Сейчас он может даже жениться от азарта, может стать настоящим бойцом, даже пьяницей стать может, потому что страсти — они всюду страсти. Раз возникнув, они уже не кончаются, не иссякают бесследно, они должны воплотиться, хоть как-то воплотиться, во что-то вылиться.

И изливались страсти. Валентина уже не Валя со своими тетрадками, уже не украшение форштевня, она тоже рыбак. Ей попалась плотва, попалась одна, вторая, третья. Бывает такой клев удачливый и быстрый, как будто нарочно придуман для рыбаков, чтобы раззудить их, растормошить и зажечь своим огнем.

Ура, мы ловим! Нам попалась даже прекрасная лещиха с икрой, лещиха весом в килограмм. И все мы изменились совершенно, будто каждый, кто был собой, стал другим. Вот Иван Иванович выпустил из рук руль, который машинально полировал пальцами, и стал суматошно закидывать удочку. Все ловили, все радовались всякой рыбине — хоть махонькой, хоть большой, устали страшно, ловили до самой темноты, когда уже и поплавков не видно стало и луна показалась из-за веток, тогда утихли, угомонились, спать легли в катера, да у костра.

И поднялась луна.

Туман садится на озеро. Только холод и сырость утра, боязнь простуды охладит тебя, хотя кто скажет, что тебе страшно? Иной раз в тепле дома, духоте, жаре и работе чуешь сквознячок легонький: вот ноги мерзнут, вот сам весь ознобился, замерз — вот-вот он грипп, кашель непрестанный, подлый, вот совсем заболел, а тут, в холоде утра, промерзший в катере с ночи — холодно в катере спать, — и ничего, ничего в холодной воде, в тумане — тепло, жгуче, даже прекрасно. То замерз, то согрелся, то от жары совсем растаял, как снеговик.