Майя Данини - Ладожский лед

— Может — пишете?

— Пи-и-шу? — ответ, как выстрел.

— Так что же вы?

— Не что, а кто, — достойный ответ, но тут сразу возникают всякие подозрения и всякие догадки: может, вор или, напротив того, может, деятель большого масштаба, может… нет — кто в самом деле!

— Знаю, вы — скульптор!

— Ха-ха-ха, — вот так смех!

— Тогда вы, вероятно, шахтер.

— Точно, — ответ благодушный.

Так темно отвечают продавцы на курорте, когда их допекают ради того, чтобы попросить о чем-то, так они отвечают — уклончиво и со смехом, чтобы не навязывали знакомство.

А и вообще принято у нас говорить темно и уклончиво — очень хороший тон говорить темно и осторожно. Говорить-молчать — хороший тон, а сказать прямо — поди ты, разве же можно, разве так говорят! Ни в коем разе. Говорить-вилять, говорить-хитрить, отвечать вопросом на вопрос. Господи, до чего это утомительно, а сказать так, чтобы слово взорвалось, сказать нарочно — ни в коем случае.

А Бобриков говорит изысканно. Он очень выбирает слова, он очень осторожен. Ахти! Ни в коем случае он не станет откровенным, ни с кем, ни в коем разе. И он все время учит, как надо говорить — не только слова выбирать, а то недавно я в бюро ремонта сказала, что автомат не работает: «Он съедает монету!» — уж на что избитое выражение, а мне резонно ответили: «Научитесь выражаться, говорить по-русски!» — «Как еще по-русски?» — кипятилась я. «А так — выражайтесь осторожнее». — «Это для телефона оскорбительно?» — спрашивала я, но мне отвечали гудки отбоя.

Нельзя у нас выражаться, надо постоянно говорить красиво, красивыми словами, иначе не желают слушать, а уж коли пошло дело о косноязычии, то не дай бог!

Кос-но-язычие, тот непреодолимый напор слов, который готов выкрикнуть, выплеснуть, вылить, то состояние одержимости, неостановимости, род шаманства, когда что-то говорит за тебя, — это уж всем тяжело слушать, этого никак нельзя, а толково, внятно, с юмором, размеренно, просто и лучше — изысканно, как Бобриков, изысканно. Подбирать слова, подбирать выражения:

«У нас, извините, не работает автомат, он сломался. Монета… как вам лучше сказать, в некотором роде пропадает, проваливается (нет, этак тоже нельзя! Слово проваливается уже слишком сильное), она проскальзывает, а телефон не соединяет», — вот, вот как надо. А тот словесный бег, что так часто случается невольно, уже после того, как мог говорить своеобразно, веско и ясно, языком, пожалуй, изысканным, после того, что все это тебе приелось, случается, происходит сам собой, — ни в коем разе.

Итак, совсем не утолив своего любопытства по поводу того, что такое Бобриков, и зная наперед, что он такое, я все-таки утешилась детективом, простой задачей, которую решила — и решила верно. А Бобриков опять заснул, привалившись к окну. Заснул, и все тут, как младенец. И сны видит совершенно младенческие, и встает без всяких там настроений, без того, чтобы вдруг стать сердитым, как бес, или нежным, как котенок. Хотя было с ним — на речке, было, да скоро прошло, и то прекрасно, и то лучше, чем стойкие настроения гения, героя, коему все можно, все прощается. Нет, благословен будь Бобриков, право, будь счастлив…

И я дремлю… Вижу во сне речку, а на речке — бобры, их так много, они все такие блестящие, ловкие, такие все гладкие, будто стальные, такие юркие, проворные, довольные, и все копошатся, копошатся… Кто дом строит, кто грызет корни, кто плещется просто в воде — рыбу ловит. Кто приспособил себе бревнышко и катается на нем, кто лежит на песке и обсыхает, кто жует и жует… А эти детей прогуливают, те — играют. И наш Бобриков тут как тут, тоже прогуливается под зонтиком — не хочет загорать, не хочет обгореть, купается, плещется.

А это кто? Судак судаком… Да велосипедист! Худой и унылый, рыба не ловится, на солнце жарко, а рядом с ним легкой дымкой, облачком, пухом тополя — Валя, Валентина.

Летает по небу, а то туманом садится на воду, плывет… Вдруг обретает форму простой подушки, пуховика и ложится на берег, на полянку, растекается на поляне славным дымком, даже пахнет вкусно, елово, мшисто. Течет ручейком в воду, уплывает в Ладогу, в Неву, в залив, далеко-далеко, не уследить. Не то чтобы растеклась в мире и оказалась на небе, не то чтобы улетучилась совсем, а водой в кране — свежей, острой, будто корюшка, огурец, льдинка. И нет в ней ни привкуса нефти, ни болотины, ни солярки, нет в ней еще ничего лишнего, а только свежесть да цвет неба.

Просыпалась утром, и вся свежая свежесть травы и леса, садов и мокрой земли, крапивы и теплого, нагретого солнцем пола ударяла в нос. Кожа ощущала теплую ласку каждого ветерка, веселого солнечного луча, холодка с озера, из оврага, где еще было по-зимнему сыровато и пахло снегом, но снега уже не было, и казалось, что вот-вот появятся грибы из-под старого листа, плотного, как клеенка.

Вставала и ощущала радость, шершавую прелесть половиков и гладкую гладкость чистых досок, по которым можно было всегда ходить босой и так хотелось ходить босиком: стоять в солнечном квадратике комнаты или на крылечке, где доски были уже старые, но еще сильнее щекотали пятки.

И уже слышался запах вареных яиц, особенный, тонкий дух свежих, чуть пахнущих курятником, но гораздо сильнее мелом, известью, скорлупой, которую всегда хотелось тоже съесть.

Здесь, на даче, было все вкусным и свежим и особенно прекрасно пахло маслом, молоком, чистой водой и хлебом. Боже, как пахло хлебом! Там, в городе, и лучшие пирожные, ванилин и всякая всячина не пахли так, как здесь простой хлеб, и открывались все тончайшие запахи сухих простыней, белейших, высохших до ломкой ломкости, выглаженных старинным угольным утюгом, от которого тоже шел великолепный дух березовых углей и ветерка, на котором его раздували.

Пахли волосы сеном, свежими подушками, на них спала так славно, так глубоко — одна подушка пуховая, другая жесткая, сенная, дачная, именно ее любила больше своей, пуховой, вероятно потому, что она напоминала о даче и всей этой перемене от духоты асфальта и паркета, от пыльных окон и диванов к вольному духу леса и озера.

О, какое это было огромное и небесное озеро, какой чистоты и радости, какие песок и камни на берегу, промытые всеми дождями и снегами. Казалось, что великан тащил эти камни на себе далеко-далеко, устал и сбросил их здесь, чтобы мы удивлялись, как они попали сюда и держатся. Так оно и было в самом деле: огромные камни таскали огромные люди. Каким образом? Катили? Камни громоздились один на другом, держались странным образом своими гладкими боками, круглыми и обкатанными, будто шары.

Как они держались? Казалось, встань на них или только тронь, и они покатятся в озеро, на нас, но они не катились никогда. Они стояли и стояли. На них стирали и кипятили все те же простыни, на них сидели и загорали, на них можно было карабкаться, их, наконец, можно было даже стараться сдвинуть с места, что мы и пытались сделать, но никогда они не раскатывались.