Майя Данини - Ладожский лед

Какой же теплотой веяло от него, каким уютом! Он был добряк. Удивительный добряк, совершенно женской доброты, не мужской. Он всегда будто растворялся в человеке, предполагал наперед, что тот хочет, даже предвосхищал его мысли. И поэтому у него ничего не было. У него были только запонки, но и эти запонки однажды он вынул и дал мне, а я прищемила ими уши. Сделались серьги.

Как только он приходил, так сразу же он мне подмигивал, улыбался тайной улыбкой, и у него было такое выражение лица, что он сейчас мне что-то покажет или даже подарит, но на самом деле никогда ничего не дарил, попросту ему нечего было дарить. Он не дарил, но я знала, что он как будто бы всегда дарил и страшно страдал от того, что делал это символически. Я знала, что он очень хочет подарить.

Зато он дарил самого себя. Он сидел с нами часами, он рассказывал нам о Шаляпине, и если бы слышал Сей Сеич, как он хвалил его. Как мало было у него слов. Он всегда повторял одни и те же слова. Он всегда говорил: «Если бы вам довелось» или: «Волшебная музыка».

До чего же было жалко, что такой щедрый человек не имел ничего, что можно было подарить, и всегда хотел отдать свои лучшие чувства и мысли, но только мы почему-то не становились богаче. Зато он умел обращаться с нами, и это мы ценили больше всего.

Нина тоже умела обращаться с нами, хотя она этого не подозревала. Она не любила говорить ничего лишнего. Она говорила: «Играли очень удачно» или даже не так: «Довольно удачно».

Я всегда повторяла Нинины слова и говорила: «Довольно удачно».

— Как твои дела в школе?

— Довольно удачно, — говорила, имея двойку, и не старалась утаить двойку, а только повторить Нину.

А сколько неприятностей было из-за этого повторения, сколько разговоров о том: зачем ты сказала неправду?

— Но я ведь не сказала, что получила пятерку.

— Этого еще недоставало.

— Доставало, — говорила я на этот раз, и это выводило всех из себя. Это звучало оскорблением. Мне говорили тысячу разнообразных наставлений, мне приводили тысячу оборотов речи, которые я могла бы употребить, но не употребляла. И никому не приходило в голову, что надо было только молча улыбаться, как Нина, чтобы заставить меня повторить эту улыбку, а не дерзость. Меня заставляли повторить, что я не буду скрывать свои отметки, говорить не то, что было в самом деле, и произносить такое безобразное и дерзкое слово, как «доставало».

Надо было молчать, пока они говорили, а говорить можно было уже после, когда мы делали уроки: тут мы выговаривались.

— Оставьте нас в покое…

— Оставьте вас в покое…

— Не трогайте нас…

— Не трогайте вас…

Грозное, не наше, а нам:

— Перестаньте лопотать что попало.

Мы:

— А что попало?

— Кому попало?

— Да, кому из нас попало?

Пока нам действительно не попадало. Пока, например, меня не оставляли одну в комнате. Это было невыносимо, когда я не могла ни с кем говорить.

Я была с часами наедине. Они развлекали меня и говорили со мной, они били, манили меня, но на них был колпак. Колпак сверкал холодно и надменно, как очки на глазах у красавицы. Он мешал смотреть, и мне надо было во что бы то ни стало убрать этот колпак. Снять — и все. Что особенного? Ни-че-го. Ничего особенного. Ведь можно — нельзя было брать книги с полок, ведь можно — нельзя примерять мамины платья. Хотя и нельзя, но все-таки можно. А здесь — другое.

От великого желания снять колпак я ходила вокруг и декламировала:

Я была уверена, что выдумала эту фразу сама, и сколько меня бабушка ни убеждала, что написали ее до меня, я отвечала: «Они сами по себе, а я сама по себе».

Но была Нина, Ниночка, дорогая, тихая. Рядом с ней шло ее добродушное равнодушие ко мне, к нам, глаза поверх меня, ее «мне некогда», и улыбка — мимо. И наши с ней тихие разговоры ни о чем, незначительные.

— Я сегодня рисовала.

— Ну? И не дорисовала? Почему?

— Так, бросила.

— Жаль, — капелька, чистая капелька, соловьиная трель.

А в то же время я жду, бесконечно жду, когда она кончит играть, когда можно будет войти к ней. Я уже знаю наизусть все ее партии, я могу их спеть и пою про себя и не про себя — во время уроков. Как хорошо, когда можно к ней войти. Какой теплой и долгожданной кажется ее комната и все ее существо, которое смиряет меня. Да, меня осеняла ее тишина. Все мои восторги, уныния, захлебывающиеся слова, мои порывистые движения — все исчезало в ее комнате. Мне даже казалось, что я прямо превращаюсь в нее, что вот сейчас могу взять флейту и играть.

— Так что же делал Сосинов? — так я начинала свои рассказы про школу: «А Сосинов сегодня…», но для Нины, которая почти ничего не слушала, Сосинов означал легкую насмешку. Эта насмешка была почти неуловима, как маленький зевок, прикрытый рукой.

Комнаты всегда говорили несколькими голосами, смеялись, звучали, чуть отвечали эхом и дребезжанием стекол. Они всегда были полны не уходящими никуда людьми — все тут, никогда не одна.

И вдруг случилось! Одна. Так просто — одна в доме. Белый свет на полу, тепло, весна — и никого. Все ушли. Делись. Это было такое славное одиночество, что даже теперь иногда останешься один — вспоминается. Удивительная тишина.

И бегала по всем комнатам, лезла из окна на балкон — ах, как хорошо! Никто не испугает тебя: «Куда, куда, что ты?» Проводила пальцем по всем клавишам — дрыыынь — наслаждалась. И тут звякнули часы, будто позвали. Я придвинула стул к камину. Я взяла колпак руками, и стекло замутилось от моего дыхания. Колпак полез вверх, я не могла снять его, я не дотягивалась до верхней розочки и уже начинала шататься на цыпочках. Я поставила колпак на место и тяжело задышала.

Этот холодный колпак все так же скрывал от меня розочку, золотые завитки, скрывал всех букашек и листики.

Часы были недоступны и от этого казались особенно драгоценными.

Но я должна была видеть это все без колпака. Я придвинула стол. Снова тянулась к часам. Вот они тикали, тут, около меня, вот она — верхняя розочка.

Все шло хорошо, но когда я из последних сил тянулась вверх и снимала, снимала — в этот миг прямо в уши, в лицо ударил громкий, непомерно громкий звон часов, и я, напряженная до предела, дернулась, качнулась, и произошло что-то лишнее, мгновенное, я не поняла — что. Что-то крякнуло и скатилось на деревянную подставку.

Часы все еще били — динь-динь-динь, но я уже знала, что все пропало, что вся прелесть одиночества, что вся игра с часами кончилась, что теперь они — мука, что они уже — трезвость.

Я держала колпак в руках, а часы стояли на месте. И это, что упало, лежало рядом с моим носом. Это была верхняя розочка. Я отломила ее. Часы стояли без колпака. Они были голые и жалкие. Как они опустели без этой розочки. Я прикладывала розочку на то место, где она была раньше, но она скатилась.