Майя Данини - Ладожский лед

Видела всегда своих дядей вместе, они казались мне — маленькой — очень славными, как и весь мир, который всегда улыбался утром, особенно утром, когда я просыпалась в доме на Каменном и бежала что было сил в садик, чтобы обнять нашу овчарку или сорвать траву и дать кролику, погладить щенка или просто пойти по дорожке и ощутить всю упругость своих ног и мягкость земли. Они, дяди, вставали рано и уже открывали гараж, возились с машиной, шутили со мной и тормошили меня. Иногда они заводили машину, сажали меня в нее и увозили до угла. Назад я бежала сама, они ждали, как я дошла до калитки. Машина уезжала, а я каталась на калитке, прицепившись к ней и отталкиваясь ногой от земли, запах бензина, оставшийся от машины, приятно щекотал мне ноздри, после этот запах напоминал мне всегда дядюшек и дом на Каменном.

Цветы в саду, яблони, маленькая беседка, гараж и клетки с кроликами, дворик, полный всяких необыкновенных уголков: там доски, пахучие, как целый лес, тут ямка, которую я сама выложила стекляшками; в углу, возле гаража, — уютный уголок, теплый, безветренный. Там вьются по стене граммофончики, великолепные и странные цветы: они сворачиваются вечером, а утром раскрывают свои колокольчики. Рядом с цветами положена на кирпичи доска, на ней так удобно сидеть. Можно играть, раскладывать камни на земле и устраивать свою клумбу, можно просто греться на солнце, можно даже лечь на скамеечку и заснуть, но лучше всего притащить туда всякую еду и устроить обед: разложить по тарелочкам сахар и ягоды, накрошить хлеб в молоко и угощать дядей, которые уже вернулись из своего института:

— Иди есть!

— Сейчас, сейчас.

— Иди, уже все готово.

— Нет, не готово, пусть поварится.

— Я говорю, что стол накрыт.

— А я говорю, что мясо еще не готово.

— Какое мясо, когда ягоды.

— Это не ягоды, а мясо.

— У меня нет мяса.

— А я хочу мяса, много мяса, а не ягоды.

Замирая от удовольствия, что дядя говорит со мной серьезно и в самом деле хочет мяса, бежала в кухню и просила дать дяде Севе мяса. Мне говорили, что обед еще не готов и пусть Сева сначала умоется, а то вечно пахнет от него тавотом и бензином, а я хотела во что бы то ни стало накормить его, и я применяла хитрый маневр, выпрашивая кость для собаки. Получив кость на тарелке, я забиралась в буфет и брала кусок хлеба — все это несла к себе в уголок и там раскладывала по тарелкам. Большая кость действительно попадала собаке, а обрезки мяса — на тарелочки, и это мясо, слегка припудренное пылью и песком (слишком большая кость и маленькая тарелочка), вкусно пахло на свежем воздухе.

— Ну, теперь есть и мясо! — кричала я Севе. — Иди же!

— Что?

— Мясо я принесла!

— Какое мясо?

— Ты просил мясо!

— Ах, мясо! Ну и ну! Вот так обед! Сейчас иду.

И он приходил, открывал рот и готов был съесть мясо вместе с тарелочкой, руки у него были грязные, а у меня — в песке. Я говорила ему назидательно:

— Надо мыть руки перед едой.

— А где мыть?

— Ты не знаешь? Вот в миске у собаки можно, — советовала я, имея в виду свой опыт.

— У собаки? Да, это можно. А теперь я пойду на чердак, спасибо за обед.

— И я! — в восторге кричала я, и мы шли на чердак.

Какое это было удовольствие лезть на чердак, где у дядюшек, у всех в доме была кладовка. Чего только не было на этом чердаке — и странные предметы, про которые говорили: «это все папины балаболки», — дед складывал на чердак свои приборы, чертежи и всевозможные детали, которые нынче так хорошо известны под названием ртутные выпрямители. Думаю, если попытаться, то первые образцы этих выпрямителей можно найти и сейчас на чердаке этого дома.

Надо сказать, эти вещи мало интересовали меня, а дядины моторы тем более; меня интересовали сундуки, в которых хранились старые елочные игрушки, костюмы и куклы, главное — куклы, кукольная посуда, одежда, кубики, игрушки и книжки.

Сколько было счастья, когда я вдруг выкапывала голову куклы и играла с этой оторванной головой — причесывала ее, укладывала спать отдельно, одну, и, уложив под одеяло, думала: «Так даже не видно, что есть только голова, а нет самой куклы. Она лежит, будто спит, а тело у нее худенькое-худенькое, его просто не видно под одеялом».

Я находила ногу куклы и отдельно — чулки и туфельки. Какое счастье, если эти чулки приходились впору этой ноге и туфли тоже. Я одевала ногу и прикладывала к голове. После находила и туловище с руками, только не находила одной ноги. Я тащила все это к дяде, задыхалась от восторга, что обрела дивную куклу — без одной ноги, — и он кое-как цеплял голову к туловищу и ногу.

Это была кукла! Она родилась при мне, была найдена мной и воскрешена дядей Севой — следовательно, я любила ее больше всех остальных кукол, которые имели руки и ноги, имели чистые носы и неподвижные глаза. Эта безногая, имевшая вместо второй ноги какую-то гайку, казалась мне лучше всех кукол, лучше всех игрушек и книжек. Хотя, кажется, лучше всех была книжка-игрушка, тоже найденная мною на чердаке и, когда я ее открыла, оказавшаяся целым домиком с окнами и дверями, — домиком из разноцветных крупных кирпичей и голубых стекол. Таких книг у меня не бывало, и я застыла перед домом, заколдованная этим видением. Хотела посмотреть книжку, а вырос целый дом, где можно было поставить даже маленькую кроватку, найденную в том же сундуке, кубик, тряпочку, которая закрыла кубик, и целую фаянсовую миску — на кубик.

Вышел стол, кровать, и стол оказался накрытым. Это была дивная игрушка, которую я, как и безногую куклу, хранила долго и помню до сих пор. Больше того, когда я теперь прихожу в дом на Каменном, поднимаюсь по лесенке во второй этаж, в комнаты, и из одной двери могу попасть на чердак, у меня возникает ощущение, что я сейчас найду снова эти дивные игрушки, что весь этот дом похож на ту старую игрушку и я в нем — та трехлетняя девочка, которая сейчас найдет куклу и полюбит ее на всю жизнь. Все — шаткая лесенка и запах старого платья — окутывает меня и заставляет вспоминать все так живо и ясно, что мне хочется крикнуть, как тогда:

— Возьми меня на чердак!

Но некому взять меня на чердак, а самой совестно просить ключи и идти на полутемный и пыльный чердак, где висит белье и лежат старые, никому не нужные детали машин, инструменты и приборы, да и мне не доставит радости теперь найти куклу и кукольный дом.

Не было для меня большего удовольствия, чем поездка в Москву к моей сестре Оле, к Сей Сеичу. Какое это было счастье собирать чемодан, слушать, как повторяют тебе десять раз, чтобы ты не потеряла калоши, и в конце концов забыть их в купе от восторга, который происходил в миг приезда в Москву.

Тебя встречал особенный, светлый воздух Москвы, ее вечное оживление и трубные гудки машин, особенные московские гудки, которые характерны только для больших просторных площадей города, где машины мчатся с большой скоростью. Тебя встречало яркое солнце, розоватые дымки, пестрые краски Москвы и глубокая тишина московской квартиры Сей Сеича, особенная, ничем не нарушаемая тишина: ни скрипа дверей, ни звонков, ни музыки. Ее не нарушало даже движение — прямо под окнами — трамваев, их треньканье и гул Чистопрудного бульвара, приглушенный портьерами.