Борис Анашенков - Закон развития

Тихон Андреевич рассмеялся.

— Что? Разгорелась душа? Бери, не жалко.

Наталья Борисовна уже накрывала стол.

Укоризненно взглянув на мужа, повела гостя в ванную.

Павел раздевался медленно. Стянул рубаху, посидел в одной майке, снял носки и опять посидел, разглядывая ступни, шевеля пальцами босых ног. А Тихон Андреевич, сильно толкая дверь, врывался в комнату то с одной, то с другой вещью, громко говорил:

— Видишь? Работка-то... Порода-а... А ты, небось, думал, сложа руки сидит Тишка? Нет, брат, мне сидеть не приходится.

Из двух старых шапок, которые Наталья Борисовна хотела выбрасывать, он смастерил одну, причем сам был и за скорняка. Дав Павлу подержать шапку, нахлобучил ее на голову, вышел и через минуту принес брюки, которые он перелицевал сам, и тужурку, переделанную из старого кителя.

Павел в одном исподнем стоял в ванной, когда Тихон Андреевич вошел к нему с весами в руках.

— Вот. Весы! — сказал он с гордостью. — Сам сделал, все сам. Над балансиром две ночи бился. Видишь, чашечки, как ни наклоняй, в горизонтальном положении остаются. Две ночи просидел над этой штукой. — Оглянулся на брата, переступавшего на каменном полу босыми ногами, подхватил весы под мышку.

— Ну, мойся, мойся.

Павел закрылся в ванной, а Тихон Андреевич, так и не сняв шапки, ходил из комнаты в комнату, трогал сделанные им вещи, взволнованно переводил дыхание.

В ванной зашумело и стихло. Павел позвал брата.

— Ну-ка, наладь кранты свои, — попросил он, — замучился совсем. То ледяная, то кипяток.

Тихон Андреевич объяснил про «кранты», смущаясь наготы брата, хлопнул Павла по спине.

— Как, покидаемся? Помнишь, как щелкал Тишку?

Хохотнул довольно и пустил душ на полную мощность.

— Много, много, куда? — запротестовал Павел.

— Лей, не жалей! — закричал Тихон Андреевич и, выйдя на кухню, велел жене подбросить еще дров.

Он стал скуповат под старость, не давала покоя мысль, что, получая все время большие деньги, не сумел скопить приличной суммы. Захотелось теперь машину — и приходится экономить. Себя он упрекать в чем-либо не привык, винил в бесхозяйственности жену, но легче от этого не становилось.

Сейчас ему было приятно не жалеть дров для брата.

Он прошел в столовую, удовлетворенно осмотрел стол.

— Шапку-то сними, отец, — сказала Наталья Борисовна.

Тихон Андреевич снял шапку, повернулся было и остановился, словно только сейчас вспомнил.

— Павел — чудак, — сказал он немного заискивающе, — пристал: дай, говорит, картошку вам продам. Чего добру пропадать!

Наталья Борисовна рассмеялась.

— Чего веселишься? — нахмурился Тихон Андреевич. — Я так и этак его отговаривал, он ни в какую. Узнал, что в позапрошлом году три мешка пропало, с лица переменился. Крестьянин! Сама из деревни, знаешь, каково на сердце, когда добро переводится зря. Для него это вроде удовольствия. Пусть попробует. Не здесь, конечно, в райгороде. А на деньги эти купим ему что-нибудь... Пиджак...

— Да ты что, отец? — Наталья Борисовна, казалось, теперь только поняла, о чем речь. — Что он, спятил?

Удивительный человек Наталья! Как к ней ни подходи, она обязательно найдет способ испортить настроение.

Павел внезапно вошел в столовую.

— Вот и я, — сказал он весело, с непонятной своей усмешкой в сторону. — Двадцать лет сбросил.

Тихон Андреевич покраснел. Ему показалось, что брат слышал его слова. Он смотрел на жену, но лицо ее расплывалось в улыбке. Конечно, она не чувствовала за собой никакой вины. Удивительный человек!

Сели за стол. Выпили. Братья помалкивали. Говорила одна Наталья Борисовна. На нее водка подействовала сразу, она раскраснелась, оживилась, глаза ее мечтательно блистали.

— Скурихины там, значит? — спрашивала она. — И бабка Катя жива? Ну, эта, с нашего краю, концом света которая всех пугала. Жива? Ты скажи на милость! Вот те и конец света.

Наталья Борисовна была одной из первых комсомолок на селе, работала секретарем сельсовета, организовала первую в районе избу-читальню. Она вспоминала, как ездила в город, на завод, за книгами, как бабка Катя не пускала ее в избу, называя книги сатанинской отрыжкой; сыну и дочери она предсказывала умопомрачение в том случае, если они будут читать книги.

— Ох, и попортила мне крови эта бабка! — качала головой Наталья Борисовна. — Сколько книг порвала! Бывало, улицу перехожу, она за мной идет, в след мой плюет и заклятия бормочет.

Наталья Борисовна смеялась, взмахивала руками, и в раскрасневшемся лице ее, в прическе, туго оттянутой назад, в аккуратном платьице с отложным воротничком проглядывало что-то прежнее, боевое, задорное, комсомольское.

— Да-а, сошла ты с пути, Наталка, сошла, — тянул Павел, задумчиво поглядывая на нее. — Тебе бы с характером твоим в Кремле сидеть сейчас. Огонь-девка была...

Наталья Борисовна сощурила, будто от внезапной боли, глаза, низко нагнула голову, повела ладошкой по скатерти.

— Так получилось... Не судьба... Дети... Тишу с места на место перебрасывали, я за ним... В институт поступила, на агронома хотела. Год проучилась, отца снова перевели — бараки, поле голое. Где уж там учиться...

— Вроде багажа, значит, ты за ним путешествовала? Так получается?

— Да, так...

Тихону Андреевичу не нравилось, что Павел так много внимания уделяет жене, да и весь разговор не нравился: в нем он различал что-то похожее на упрек себе.

— Так помнят, говоришь, меня? — спросил он, наливая себе водки. — За высокой политикой послали тебя мужички?.. Да-а...

— Помнят, послали.

То ли после ванны, то ли от водки, хотя пил он немного, может быть, и от усталости Павел погрузнел, постарел, резче обозначились морщины вокруг узкого жесткого рта, чаще кривились губы.

Наталья Борисовна пробормотала что-то насчет пирога и вышла, пряча лицо от проницательных глаз Павла.

— Зря ты разговоры эти затеял, — сказал Тихон Андреевич. — Она ведь всерьез все принимает. Пойдет теперь переживать, — он усмехнулся. — Все виновных ищет.

Павел промолчал. Пил он немного, к еде тоже почти не прикасался: сослался на больной желудок.

— Клин клином вышибать надо! — закричал Тихон Андреевич, снова наливая себе водки. — Я пока служил, каких только болезней у меня не находили! Месяцами на исследованиях разных... В отставку вышел — все как рукой сняло.

Павел снова промолчал. Лицо у него было такое же, как и на огороде, казалось, он производил в уме сложные подсчеты и никак не мог свести концы с концами.

Тихон Андреевич подкладывал себе холодца, заливной рыбы, огурчиков, пил, закусывал, снова пил, улыбался.

— Так помнят, значит, Тишку?

— Помнят, помнят...

Павел вдруг встал.

— Прилягу я, Тихон. Нехорошо мне что-то.

— Вот те раз! — зашумел Тихон Андреевич, тоже вставая. Лицо его блестело от пота, короткие влажные пряди липли на выпуклый крепкий лоб, он размахивал зажатой в руке вилкой, кричал: — Подводишь, Павел, нашу породу, подводишь! А я уж думал, стол сдвинем да и померяемся силенкой-то, а? Как бывало! Сдаешь, брат, сдаешь... А еще с картошкой собрался ехать.