Василий Субботин - Прощание с миром

Я помню, как один из наших командиров полков, человек тщеславный, не раз, как говорили мне, выражал большое недовольство тем, что у него в полку, как ему докладывают, все время ходит корреспондент, который никогда не бывает, никогда не появляется у него. По-видимому, считал, что к нему приходят из центральной газеты… А мне действительно нечего делать было не только в штабе, но и на НП полка. К тому же, если бы я начинал с визита к командиру полка, а затем — батальона и так — по инстанции, я не скоро добрался бы до солдата в траншее, до сержанта, до того же командира взвода, тут же с солдатами находящегося, то есть до тех, о ком я только и мог что-нибудь писать.

Я уже говорил когда-то о том, что на войне можно быть за десять километров от переднего края и не знать, что она за война такая. Приходя на передний край из тылов дивизии, я каждый раз заново убеждался в этом. Пишу это вовсе не для того, разумеется, чтобы сказать, какая тяжелая, какая опасная была у нас жизнь и работа на войне. Не могу сказать этого хотя бы потому, что, как бы ни была она порой тяжела, ее далее и отдаленно нельзя было сравнивать с тем, что приходилось переносить на войне солдату, который был не гостем, хотя и довольно частым, на передним крае, но постоянно, безвылазно и безотлучно там находился, не мог ни уйти, ни отлучиться, перебыть денек-другой в более тихом, более безопасном месте. Поэтому писать об этой стороне дела, подчеркивать эту, хотя в ежедневную, но все же относительную, опасность как- то не хочется, хотя, я знаю, есть большие любители предаваться такого рода занятиям, и чем дальше от войны, тем их больше с каждым годом появляется.

На войне, скажу еще раз, все относительно. Относительным было и расстояние до войны. Оно было совсем незначительным, если смотреть на корреспондента дивизионки из Москвы, из большой газеты. И было оно огромным, если смотреть на того же корреспондента глазами день и ночь сидящего в траншее солдата. Оттуда, из Москвы, война начиналась уже в прифронтовой полосе, в штабе фронта или армии, на командном или наблюдательном пункте ведущей наступление дивизии или занимающего оборону полка. Из траншеи переднего края она начиналась за бруствером этой траншеи, на полосе, отделяющей нас от немцев. Война для солдата была там, за бруствером этой траншеи переднего края.

В один из дней на большой, просторной поляне, окруженной подступившим к ней с трех сторон лесом, в пяти, от силы семи, может быть, каких-нибудь километрах от переднего края, от этой высоты, которую все еще удерживали немцы, началась репетиция штурма вражеской обороны. Одним словом, тут же, почти на передовой, начались учения. Я, как всегда, ничего не знал об этом заранее и не узнал бы, наверно, если бы не ходил каждый день на передовую, то в один, то в другой полк. Никто никогда ничего не знал у нас заранее! Не знаю, отчего это происходило, — казалось, мы должны были напрямую быть связанными со штабом дивизии и с политотделом. Можно было бы сказать, что я случайно набрел, случайно вышел сюда, на эту будто бы специально выстроенную сцену, на которой через некоторое время предстояло развернуться инсценированному зрелищу войны рядом со сколько-нибудь настоящей войной. Батальоны были выстроены по краю огромного, давно не паханного, и может быть, и вообще заброшенного поля. Солдаты, с вещмешками за спиной, в шинелях, скатанных в скатки, в полном снаряжении, с патронными сумками, оттягивающими ремни, с карабинами в руках, стояли в строю, на солнце, которое было уже довольно высоко в небе. А посреди поля, перед огневыми позициями полковой и дивизионной артиллерии, минометных батарей и рот — издалека видная — большая группа офицеров, которые тоже стояли в строю. Подойдя несколько ближе, я разглядел тут и наших командиров полков, и некоторых наших комбатов — одним словом, всех тех, кого я до того времени никогда не видел в строю. Несколько поодаль я увидел и нашего комдива в большой труппе других полковников и генералов. Все стояли и строю. Перед ними, размахивая палкой, в шинели нараспашку, ходил не очень высокий ростом человек, — как сказали мне, командующий фронтом. Он слегка прихрамывал и, может быть, поэтому ходил с палкой. Я не разбирал того, что он говорил, но, должно быть, он кого-то распекал. Это было видно по тому, как напряженно стояли в строю офицеры. Я увидел, что тут были командиры не только из нашей дивизии, но, как я понял, и из других дивизий армии. Во всяком случае, все армейское начальство тоже было здесь и тоже было поставлено в строй.

Я стоял в отдалении, но все видел.

Почему-то прежде всего мне запомнилась эта сценка: расхаживающий перед строем генералов командующий фронтом, его распахнутая шинель и эта несколько неожиданная для меня палка в руке…

Потом, после некоторого перерыва, как мне помнится, начались сами учения, суть которых, как можно было понять, заключалась в отработке взаимодействия пехоты с артиллерией, в следовании за огневым валом.

Действительно, как по команде, — впрочем, так и было, — по сигналу ракеты, начала свою работу артиллерия и минометные батареи, и выдвинувшиеся к тому времени на рубеж роты начали наступление, солдаты один за другим стали подниматься в рост и, прижимаясь к разрывам снарядов, следовать за встающим перед ними огневым валом. Это так и называлось: следовать за огневым валом, прижимаясь к разрывам своих снарядов… Некоторые из них, как я видел, те, что бежали впереди, уже скрылись в разрывах, в клубах пыли, поднимаемой снарядами. От солдат требовалось следовать непосредственно за этими рвущимися снарядами. Мне оттуда, откуда я смотрел на все это, казалось, что снаряды неминуемо поразят тех, кто шел в этих клубах пыли. И хотя из-за поднявшейся над полем пыли и дыма ничего нельзя было разобрать, по, по-видимому, наступающие достигли заданного рубежа, потому что огонь был перенесен в глубину «обороны противника», а затем и вовсе прекратился. Над «полем боя» долго еще висела густая непроглядная пыль. Когда она рассеялась и местность впереди стала проглядываться, можно было различить несколько неподвижно лежавших тел, куда уже спешили санитары с носилками.

Час спустя, когда я пошел по этому перепаханному снарядами полю, на котором только что бушевал огонь, я, в траве, нашел подбитого, подраненного, видимо оказавшегося в ту минуту, когда ударила артиллерия, над этим полем воробья. Он был подранен, и я подобрал его и отнес подальше от этой выбитой, расковырянной снарядами, спекшейся, твердой, жесткой земли.

Не думаю, что он выжил.

У нас долго не было наборщика. Нашего старика Веретенникова (он и в самом деле был уже стариком, я даже не знаю, как могло случиться, что он оказался в армии) при очередной чистке тылов от нас неожиданно забрали, перевели его ездовым в артполк. Оставался Зайков, тоже старик, тоже уже очень немощный, очень слабый, который скоро уставал и набирать быстро не мог. Один он, конечно, не в силах был справиться, набрать и разобрать нашу хотя и небольшую, но довольно много вмещавшую и себя газету. Ему пытался помогать печатник, но он только учился пока, опыта, по сути дела, in; имел еще никакого. Положение было, что называется, безвыходное, мы могли бы обойтись, да и обходились раньше, без редактора, но обойтись без наборщика мы не могли… Вот тогда-то наш редактор, человек в редакции новый, он незадолго до этого прибыл к нам, надумал послать меня в командировку, на этот раз не куда-нибудь, а в штаб армии, в политотдел ее, чтобы, как это ни странно, именно я изложил положение дела не кому другому, как самому члену Военного совета, генералу. Я не знаю, а может быть, и просто забыл уже сейчас, как все это начиналось, какова была предыстория. Скорее всего, он получил на это санкцию политотдела дивизии. Не мог же он сам, без согласования с начальством послать меня! Я уж не знаю, почему он решил, что я гожусь для этой роли больше, чем кто-нибудь еще. Как видно, все потому лее, что я, в отличие от него и от других, знал кого-то там, потому опять-таки, наверно, что я, как считалось, пришел сюда из армейской газеты, что я хотя бы недолго, но работал там. Я пытаюсь понять сейчас, почему послали меня, а не кого-нибудь другого.