Михаил Шушарин - Фотькина любовь

— Что же делать-то? — прервал его размышления Рамазан.

— Ты о чем?

— Да дров-то нету у Зинки… Загубит ребятишек!

— Сейчас напишем письмо в военкомат. Комбату пожалуемся. А потом, когда домой придем, я лично Ваньке Селиверстову харю набью!

Сашка больше не ходил в город и не искал подружек.

Растревожилась у него душа.

Снайперский выстрел коварен. Ни по звуку, ни по запаху и ни по другим приметам не отыщешь, откуда стреляют, а если и услышишь сухой щелчок, — считай кто-то уже в мир иной отправился. Бьют снайперы точно. И маскироваться умеют отменно.

Был, говорят, с Рамазаном Карлеутовым и Сашкой Лопатиным такой случай. После снайперских сборов насчет дисциплины у них не совсем получалось. Не любили в строю быть, и лишнего поспать не против, и от наряда по уборке землянки отлынивали. В общем, «сачковали».

Так вот. Шел однажды батальонный командир возле землянок, смотрит, а Лопатин с Карлеутовым сидят на сугробе и фляжками чокаются. «Эт-т-т-о что такое? А ну, ко мне!» — гаркнул он. И в тот же миг снайперы куда-то исчезли. Кричал комбат, ногами топал о мерзлую землю, потом искать начал — нет никого. «Товарищи бойцы! — обратился, наконец, в пространство. — Выходите или за нарушение дисциплины получите по пятнадцать суток. Понятно?» Тишина. «Выходите сейчас же, — уже спокойно заговорил командир. — Не по пятнадцать, по десять дам! Понятно?» Ни звука. «Ребята! — взмолился, наконец, он. — Выходите. Пошутил я. Ничего не будет». И тогда из сугроба, не из того, на котором сидели, а из дальнего, вылезли Рамазан и Сашка. «Слушаем, товарищ майор!» — «За отличную маскировку объявляю благодарность! Понятно?» Так вот рассказывают. Ясное дело, это шутка, но маскировка для снайпера — действительно жизнь.

В условиях стабильности фронта ни артиллерийская перестрелка, ни рейды разведчиков не приносили фашистам столько потерь, сколько снайперы. У Рамазана Карлеутова за полтора месяца на винтовочном прикладе появилось тридцать две зарубки, а у Сашки Лопатина и того больше — тридцать девять. А таких, как Рамазан и Сашка, в батальоне было около двух взводов.

Нелегок снайперский труд. Глухими ночами как призраки исчезают они неведомо куда и не появляются иногда по двое суток. Как живут там, на морозе, в снегу? Кто знает.

Не все возвращались с заданий. Когда это случалось, в землянках царила тишина. Спросят: «Кто?», а потом снимут шапки, молчат. Жутко. И старшина, вечно занятый хлопотами по хозяйству, и взводные, и сам твердокаменный комбат в эти минуты не отдавали никаких приказаний.

Были и хорошие дни, веселые. Война — войной, а жизнь — жизнью. Рамазан играл на балалайке и пел:

Сашка больше всех врал:

— Позавчера, кажись, вышел почти к самому ихнему передку… Там бугор есть, в сорок шестом квадрате. Темень. Буран. Начало меня снегом затягивать. Думаю: «Вот хорошо». Сижу, терплю. К утру весь в пещере из снега оказался. Гляжу, фриц шагает прямо на меня. Хотел его смазать, а потом думаю, дай побеседую. Зазвал его к себе. «Как, говорю, живешь, Гансушко?» И ножик ему показываю. А он, видать, налакался шнапсу, не мычит — не телится. Потряс его, дал очухаться… И тут-то, братцы, запахло у меня в помещении…

— Чем?

— Духами… Ну, этими… французскими.

— То-то и сейчас от тебя немного наносит!

Смеялись. Чистили винтовки. Починяли белоснежные комбинезоны, слушали бойкое пофыркивание печки-железянки. А улегшись спать, уносились в родные дома, в города и деревеньки, к ветлам на берегах речек, к тихим утренним плесам, к подсолнухам, кивающим из-за прясла… Никому не нужна была война.

Сашка явственно увидел в оптический прицел пожилого немецкого офицера. Офицер размахивал руками, видно, ругался. Кто-то тянул его вниз, на дно траншеи, но он продолжал орать. Видать, новичок. Сашка взял его в перекрестье прицела и спокойно спустил курок. А после этого пришлось Сашке искать пятый угол…

Немцы ударили из пулеметов наугад. Но снежные султанчики, взвиваемые пулями, приближались. Сашка два раза сменил позицию. Однако пулеметная дробь не прекращалась. «Важную птицу, наверное, ухайдакал», — подумал Сашка. Он свалился в расщелину, пополз по ней вдоль обороны, потом повернул в свою сторону. В иссеченном пулями низкорослом кустарнике прижался к снегу, похватал его горячими губами. Пулеметы начали бить вправо от Сашки, короткими очередями. Это значит били по цели. «Кого-то из наших зажали», — мелькнула мысль, и он решительно двинулся на выручку, Но фашисты, по всей вероятности, заметили и его. Пули начали рыть снег рядом. Они щелкали о выступавшие из сугробов валуны, выли, рикошетом уходя в стороны. «Вот курвы!» — выругался Сашка и отступил к расщелине. Фашисты били беспрестанно, но ему все-таки удалось добраться до спасительной трещины. Стал ждать.

Медленно наступала темнота. Усилился ветер. Понеслись по лощинам снежные вихри-великаны, сталкивались друг с другом, рассыпались. Большое неяркое солнце спряталось за скалы. Пора. Сашка пополз от валуна к валуну, зарываясь с головой в снег. Сколько надо времени, чтобы под пулеметным огнем, по-пластунски, незаметно для врага преодолеть почти полуторакилометровое расстояние? Таких, поди, и нормативов спортивных нет. В полной тьме Сашка выполз к ручью, на шершавую, вздувшуюся как огромный спрут, ободранную ветрами наледь. Где-то здесь должен быть человек!

Сашка это знал точно, потому что хорошо видел, как секли немцы по левому берегу ручья, терюша сугробы. Где он? Сашка обследовал каждый валун, каждый сугроб — никого не было. Хотел уже уходить, когда заметил под снежным карнизом, образовавшимся на берегу ручья, лежавшего ничком снайпера. Осторожно подполз к нему, повернул лицо и вскрикнул. Это был Рамазан. Вражеская пуля вошла в заключичную ямочку и вышла у поясницы. Снег подтаял от крови. Сашка вцепился ему в руку, долго нащупывал и наконец облегченно вздохнул: пульс работал.

— Рамазан. Это я. Слышишь! — зашептал он. — Сейчас тебе будет хорошо.

Сашка размотал плащ-палатку, осторожно подсунул ее под Рамазана, закрутил лямки и начал потихоньку тянуть вдоль ручья, к своей обороне. Когда дотащился до кустарников, сделал передышку. Присел к раненому, шепотом спросил:

— Ну, как ты?

Губы Рамазана дрогнули:

— Видел я, как ты того фашиста снял… Я их хотел отвлекать от тебя…

— Спасибо, Рамазан, — Сашка гладил его лицо, шептал какие-то обнадеживающие слова и плакал.

Рамазан повторил сказанные когда-то Тимофеем Лопатиным слова:

— Я уберусь… Зинку и детишек не забудь, браток… Лисиц я не убивал, ты это лукавил… Никакого зверя не убивал. Прости.